Том 6. Литература первой половины XIX в.

На глубокую связь крыловских басен с его комедийным творчеством, журналистикой и сатирическими повестями указывали давно (Н. Л. Степанов, А. Н. Соколов). Эта связь ощущается в совпадении отдельных тем (например, с «Почтой духов» и «Каибом»), а также — что не менее важно — и в художественной манере: развитие диалога в баснях Крылова роднит их с его комедиями, «делает иные басни миниатюрными «сценами», легко поддающимися театрализации» (А. В. Западов).

Конечно, шутотрагедия «Трумф, или Подщипа» (1800), комедии «Пирог» (1802), «Модная лавка» (1806), «Урок дочкам» (1807) остались бы в истории русской литературы и драматургии, даже если бы Крылов и не стал великим баснописцем. Беспощадно — веселое высмеивание умозрительного (как классицистического, так и сентименталистского) отношения к жизни, столкновение в пределах одного произведения «высокой» и «низкой» действительности, яркие типы городских и провинциальных дворян, слуг, мужиков и (что особо было важно накануне 1812 г.) стремление научить русское общество «радоваться и печалиться по — русски» — все это делает драматургические произведения Крылова заметным явлением тогдашней литературной жизни. И тем не менее высшие достижения Крылова — художника связаны не с его сатирической журналистикой и повестями, не с театральной пародией, не с оригинальными комедиями, а с басенным творчеством.

Жанровые традиции басни уходят в глубокую древность. В русской литературе XVIII в. басня осваивалась такими мастерами, как Ломоносов, Тредиаковский, Сумароков, В. Майков, Херасков, Хемницер, Дмитриев. Сложилось в основном две разновидности басни — классицистическая и сентиментальная. Классицистическая басня (Сумароков, В. Майков и др.) строилась на резком столкновении «высокого» и «низкого» слога — столкновении, которое передавало конфликт добродетели и порока, идеала и действительности. Сентиментальная басня (Муравьев, Дмитриев и др.), фиксируя то же противоречие, осмеивала порок с помощью изящного, легкого, пронизанного лирическими интонациями слога.

И все же у обоих направлений были точки соприкосновения. Жанр басни в системе художественных представлений как классицизма, так и сентиментализма был, по верному замечанию Гоголя, «пренебрежен» («почти детская игрушка»). Иносказательное, а не позитивное (как в «высоких» жанрах) выражение нравственно — политического идеала страдало в глазах современников решающим недостатком: показывая смешно и впечатляюще, как жить не надо, басня не создавала равно впечатляющей картины того, как жить надо. С этой точки зрения басня ни в коей мере не могла соперничать с одой, сатирой, трагедией (классицизм), посланием, песней, балладой, медитативной лирикой (сентиментализм). Басни были популярны, любимы, часто писались — но, так сказать, в порядке «отдохновенья от трудов». Крылов же, как отмечал Гоголь, сделал басню «книгой мудрости самого народа» и привлек буквально всенародное внимание к этому жанру, поставив его вообще вне жанровой (классицистической или сентименталистской) иерархии.

Если, скажем, Сумароков свой образ мира воплощал во всей совокупности жанров, в которых работал (трагедия, ода, сатира, песня, басня, комедия, философическая статья и т. п.), то Крылов именно в девяти книгах басен, выпущенных им при жизни, дал себе и своим читателям полный «отчет в своих сердечных убеждениях» (слова Баратынского, сказанные по иному поводу). Басня Крылова вместила в себя поистине необъятное содержание. «Человек в частной своей жизни, — писал П. А. Плетнев, — гражданин в общественной своей деятельности, природа в своем влиянии на дух наш, страсти в их борении, причуды, странности, пороки, благородные движения души и сердца, вечные законы мудрости — все перешло в его область, все подверглось его исследованию».

Басня стала тем оптимальным жанром, который позволил Крылову не только создать объемный и многоразличный образ русской действительности и национального взгляда на вещи («сгиб ума»), но и сделать этот совокупный образ доступным для всех и каждого. По — народному зоркий взгляд на вещи, осуществляемый, если так можно выразиться, в «мудро — доступных» терминах и увенчиваемый обобщением, которое непосредственно и неизбежно вытекает из обрисованной басенной ситуации, — основная примета творческого метода Крылова — баснописца. Такая важная эстетическая и мировоззренческая категория, как народность, в баснях Крылова овеществлена; это — «среда бытования» его художественных идей.

Наиболее последовательно и впечатляюще народность творчества Крылова проявилась в баснях, посвященных Отечественной войне 1812 г. («Ворона и Курица», «Волк на псарне», «Щука и Кот», «Раздел», «Обоз», «Кот и Повар»). Крылов задолго до Л. Толстого противопоставил официальной версии побед над Наполеоном свою трактовку их с позиций народной нравственности. Не случайно в басне «Чиж и Еж» (1814) он с лукавой простотой отказался «петь» заслуги Александра I в победе над нашествием, прославляя Кутузова как народного полководца.

Творчество Крылова, многими нитями связанное с мировой басенной традицией, оставалось неповторимо оригинальным. Это особенно видно, если обратиться к Лафонтену, которому Крылов, как и его русские предшественники, был обязан и некоторыми сюжетами, и внешней архитектоникой басни, и разработкой отдельных деталей и т. п. Тем не менее, как заметил еще Лесков, «Крылов при правильном методе сравнения окажется «истинно русским человеком», который в исходных точках своей поэзии не схож с Лафонтеном». В новейших исследованиях советские историки литературы успешно пытаются показать, в чем заключалась эта несхожесть. «Русский баснописец прежде всего заботится о предельно живописном описании самой сцены, о правдивости и правдоподобии деталей, о единственно возможной, обусловленной психологической характеристикой героя речи, о том, чтобы все было как на самом деле, как в жизни…» (И. Подгаецкая).

Крылов, в отличие от Лафонтена, предоставляет каждому персонажу максимальную возможность высказаться по — своему. Он не столько указывает на тот или иной порок, сколько показывает его. Если у Лафонтена басня тяготела к лирическому стихотворению (элегии, эпиграмме и т. д.), то у Крылова басня перерастала в драматическую сценку, становилась «драмою с лицами и характерами, поэтически очеркнутыми» (Белинский).

Эти особенности крыловской басни свидетельствуют о реалистической подоснове художественного метода русского баснописца (здесь еще одно его отличие от Лафонтена, который, по существу, до конца оставался классицистом). Драматургичность басен Крылова не только говорила о его личных творческих пристрастиях (известно, что он в глубине души считал себя большим драматическим писателем, не понятым, не оцененным по достоинству) — она стала удобной формой для реалистической объективации его авторской оценки в создаваемых им почти сценических положениях, когда порок с помощью смеха как бы сам себя дискредитирует.