Том 6. Литература первой половины XIX в.

Ни у одного из русских баснописцев и вообще поэтов до Крылова не находим мы такой последовательной и убежденной критики умозрительного жизнепонимания, всякого рода односторонне — субъективных трактовок человека. Если для классицистов народ был нередко темной массой, подлежащей «гуманному» наставлению либо просветительскому воздействию, для сентименталистов — точкою приложения их сострадательных эмоций, для романтиков — стихийной и необъятной силой (такой же мощной, как природа или бог), вызывающей в душе раскрепощенного индивида соревновательный энтузиазм, если для представителей каждого из этих направлений народ был объектом художественного высказывания, то Крылов дерзнул сделать народное сознание высшей ценностью в своей художественной системе: у него здравый смысл народа — субъект художественного высказывания, верховный судья, который выносит мудрый, искрометно веселый либо уничтожающий приговор действительности. Басенное творчество Крылова пробило значительную брешь в резонерстве и визионерстве, от которых не были свободны многие его предшественники, открыв тем самым дорогу грядущим реалистическим завоеваниям.

С наибольшей отчетливостью крыловский реализм проявляется в языке басен. В басне классицизма торжествовала стихия просторечных выражений (достаточно сравнить «Ворону и Лисицу» Крылова с аналогичными баснями Тредиаковского и Сумарокова). Сентименталисты, «облагородив» грубый язык классицистической басни, не отменили самого требования соблюдать «единство слога» (теперь уже новое — ориентирующее читателя на «приятную веселость»). Крылов же в своих баснях стал выше как классицистических, так и сентименталистских норм. Нет, он не отверг их вовсе: и просторечия, и «облагороженный» язык присутствуют в его басенном творчестве, но ровно настолько, насколько это продиктовано содержанием. Образ мыслей целого народа не может быть исчерпан речениями только изысканного круга или только «мужиков на Сенной и в харчевнях», как определял просторечия щепетильный Дмитриев. В этом смысле творчество Крылова противостоит и басням Измайлова, которые, по словам Белинского, пленяли читателя «какою — то мужиковатою оригинальностью».

У Крылова отсутствует отношение к «низкой» действительности как к чему — то экзотическому, в его баснях нет ни «мужиковатой оригинальности», «ни тривиальности». У него впервые в русском басенном творчестве убедительно осуществлена нравственно — психологическая дифференциация речи героев. Та или иная сфера человеческой жизни получает доступ в крыловские басни в своей словесной «одежде» (следовательно, со своей идеей о мире), но — наряду с другими, тоже соответственно облаченными в слово. Только при таком отношении к языку можно было создать «книгу мудрости самого народа». И самым убедительным подтверждением реалистической народности языка крыловских басен является не то, что в них часто встречаются пословицы и поговорки, а то, что строки, сочиненные самим баснописцем, сделались пословицами и поговорками.

Имя Крылова стало известно за рубежом еще в первые десятилетия XIX в. В 1825 г. в Париже вышел сборник переводов крыловских басен на французский и английский языки с предисловием Лемонте. Откликом на это издание и явилась упоминавшаяся выше статья А. С. Пушкина.

К началу второго десятилетия романтизм занимает ключевое место в динамике литературных направлений в России, обнаруживая более или менее полно свое национальное своеобразие. Чрезвычайно рискованно сводить это своеобразие к какой — либо черте или даже сумме черт; перед нами скорее направление процесса, а также его темп, его форсированность — если сравнивать русский романтизм со старшими «романтизмами» европейских литератур.

Эту форсированность развития мы уже наблюдали на предыстории русского романтизма — в последнее десятилетие XVIII в. — в первые годы XIX в., когда происходило необычайно тесное переплетение преромантических и сентиментальных тенденций с тенденциями классицизма. Переоценка разума, гипертрофия чувствительности, культ природы и естественного человека, элегический меланхолизм и эпикуреизм сочетались с моментами систематизма и рациональности, особенно проявлявшимися в сфере поэтики. Упорядочивались стили и жанры (главным образом усилиями Карамзина и его последователей), шла борьба с излишней метафоричностью и витиеватостью речи ради ее «гармонической точности» (определение Пушкиным отличительной черты школы, основанной Жуковским и Батюшковым).

Убыстренность развития наложила свою печать и на более зрелую стадию русского романтизма.

Во введении к настоящему тому отмечено, что романтическое движение в Западной Европе — прежде всего в литературе немецкой — начиналось под знаком полноты и цельности. Стремилось к синтезу все то, что было разобщено: и в натурфилософии, и в социологии, и в теории познания, и в психологии — личной и общественной, и, конечно, в художественной мысли, объединявшей все эти импульсы и как бы сообщавшей им новую жизнь. Человек стремился слиться с природой; личность, индивидуум — с целым, с народом; интуитивное познание — с логическим; подсознательные стихии человеческого духа — с высшими сферами рефлексии и разума. Хотя соотношение противоположных моментов представлялось подчас конфликтным, но тенденция к объединению рождала особый эмоциональный спектр романтизма, многокрасочный и пестрый, при преобладании яркого, мажорного тона. Лишь постепенно конфликтность элементов переросла в их антиномичность; идея искомого синтеза растворилась в идее отчуждения и противоборства, оптимистическое мажорное настроение уступало место чувству разочарования и пессимизма.

Русскому романтизму знакомы обе стадии процесса — и начальная и конечная; однако при этом он форсировал общее движение. Итоговые формы появлялись до того, как достигали расцвета формы начальные; промежуточные комкались или отпадали. На фоне западноевропейских литератур русский романтизм выглядел одновременно и как менее и как более романтичный: он уступал им в богатстве, разветвленности, широте общей картины, но превосходил в определенности некоторых конечных результатов.

Одна из первых попыток самосознания русского романтизма — трактат «О романтической поэзии» (1823) О. М. Сомова (1793–1833), прозаика, журналиста, критика, члена близкого декабристам Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. С опозданием на десять лет Сомов ставит ту же задачу, что Жермена де Сталь в книге «О Германии» (1813), — обосновать превосходство нового типа искусства европейских народов — романтического — над античным типом — классическим — и его современным, но, увы, несвоевременным подражанием. В первых двух частях трактата, близко держась книги Сталь, перелагая ее важнейшие положения, Сомов говорит о западноевропейских литературах; в третьей части переходит к искомой романтической форме литературы русской. Эта форма мыслится им еще в духе самого полного национального единства. Разнообразные географические и этнографические зоны России, ее различные религии и мифологии (в том числе и магометанская, ибо в своем отечестве критик видит средоточие, «узел», связывающий западные традиции с восточными), наконец, различные исторические эпохи прошлого — все это слагаемые единого облика России и соответственно единой картины русской романтической поэзии, «неподражательной и независимой от преданий чуждых».