Том 6. Литература первой половины XIX в.

Николоз Бараташвили часто перекликается с поэтами «мировой скорби». Он все время возвращается к вечным, «проклятым» вопросам истории человечества. Трагическая неустроенность вселенной наполняет душу поэта невыносимой болью. Но первопричина его душевной драмы кроется все — таки в национальной действительности. Поэма «Судьба Грузии» (1839) — своеобразный ключ к объяснению сложного содержания мировоззренческих поисков Бараташвили. В основе сюжета поэмы лежит реальное событие — взятие Тифлиса в 1795 г. иранским Ага — Мухаммед — ханом, что фактически предрешило будущее Восточной Грузии. Но как поэма романтическая «Судьба Грузии» далеко отстоит от принципов историзма. Национальная проблематика «Судьбы Грузии» заметно модернизирована. Поэма написана под непосредственным впечатлением патриотического заговора 1832 г., и вопрос исторической судьбы Грузии в ней поставлен с учетом логических последствий событий 1801 и 1832 гг. Спор царя Ираклия и его советника Соломона Лионидзе о дальнейшей судьбе Грузии по своему содержанию относится к событиям нового XIX в., в сущности здесь речь идет о выборе реально возможного, целесообразного пути для жизни и деятельности нации после поражения заговора 1832 г.

Но концепция «Судьбы Грузии» не исчерпывается этим конкретным аспектом. Национально — историческая проблематика здесь обобщена и предстает в аспекте философском, общечеловеческом; конкретная историческая альтернатива возведена в степень философской дилеммы. Изображенные в поэме конкретные обстоятельства в своей глубине содержат вторые, символические значения.

Образ Ираклия, его взгляды и действия, вся его линия в поэме — символическое отображение трезво осмысленной объективной необходимости. Царь глубоко осознает неизбежность поворота в исторической судьбе своего народа: «Будущее Грузии — в России». Соломон Лионидзе в своих рассуждениях апеллирует главным образом к человеческой природе и, в частности, к национальным чувствам. Свойственное человеку стремление к свободе делает невозможным примирение с чуждыми, неприемлемыми для его природы формами существования.

В поэме Бараташвили две основные темы, два лейтмотива, противопоставлением, пересечением которых передается борьба двух враждебных начал — судьбы и счастья, необходимости и свободы.

Бараташвили писал «Судьбу Грузии» двадцатидвухлетним юношей. Во второй половине 30‑х годов XIX в., когда грузинское дворянство, разочарованное в перспективах национально — освободительной борьбы, радикально изменило политическую ориентацию и свое общественное и классовое призвание увидело в верной службе императору, Бараташвили вызывает из прошлого и с удивительной живостью воссоздает идеальные образы свободолюбивых предков, преклоняясь перед ними. Естественно, что субъективное сочувствие юного поэта было на стороне носителей романтического идеала свободы. Но в «Судьбе Грузии» поражает не это стремление к идеалу и не высокий талант воплощения его. Удивительна та философская глубина, необычайная зрелость мысли и чувства, которую обнаруживает поэт в решении сложнейших проблем эпохи. Бараташвили — поэту — романтику — присуще глубокое чувство реальности. Он показывает, что в конце концов объективно побеждает решение Ираклия.

Но авторский приговор еще лишен определенности (именно этим объясняются разноречивые суждения по поводу концепции поэмы). Борьба двух враждебных начал, двух противоположных сил природы, двух непримиримых точек зрения на жизнь здесь осмыслена как извечное противоречие человеческой истории. Бараташвили еще не указывает на реальный выход, еще окончательно не формулирует ответ на тот вопрос, который был поставлен перед ним грузинской действительностью 30–40‑х годов XIX в. Вопрос, поставленный в «Судьбе Грузии», как и основная философская альтернатива всего творчества поэта, находит разрешение лишь в «Мерани» — шедевре философской лирики Бараташвили. Здесь проблема будущего родины ставится в один ряд с универсальными проблемами и именно потому приобретает ценность и значимость общечеловеческую.

Главная идея «Мерани» — бескомпромиссная борьба творческого духа и свободной воли с силами слепой необходимости как оправдание и истинный смысл истории человечества, своим обобщенным содержанием дает ответ и на вопрос, поставленный поэтом в «Судьбе Грузии». В «Мерани», где борьба и действие предстают как жажда беспредельной духовной активности, выявилась подлинная вера поэта. «Мерани» — это мечта об истинной деятельности, бесстрашный вызов судьбе, универсальный бунт титанической личности, непримиримой к убожеству и нелепости существующего миропорядка. Это — бессмертный порыв, окрыленный верой в грядущую победу раскрепощенного человеческого духа.

Оптимистическое понимание в «Мерани» определяется не надеждой на осуществление идеала. Его движущей силой является сознание того, что человек призван к самоотверженной, героической борьбе во имя достижения этой цели.

Всадник Мерани обречен на поражение, идеал его недосягаем, но: «Пусть я умру, порыв не пропадет, // Ты протоптал свой след, мой конь крылатый, // И легче будет моему собрату // Пройти за мной когда — нибудь вперед» (пер. Б. Пастернака). Этот трагический оптимизм «Мерани» — одно из наиболее ярких проявлений «романтического духа» — активного, жизнеутверждающего, полного революционных устремлений.

Вера в победу и торжество «грядущего собрата», вера в обновление, вечное стремление вперед, к светлому будущему человечества, — такова декларация гуманизма, любви к ближнему, прорицателем и проповедником которой явился автор «Мерани».

В «Мерани», в отличие от «Злого духа», деятельность рассудка, интеллекта приобретает иное качество. Это уже не «изверившийся ум», а всемогущий разум, вдохновленный на героический подвиг, на сознательное самопожертвование, вооруженный надеждой, очищенный от пассивного скептицизма. Все духовные силы поэта направлены на полную мобилизацию воли, схватившейся с роком «обреченной души». Гениальность автора «Мерани» проявилась именно в том, что он из глубины своего времени сумел разглядеть будущую победу и торжество человека. Он сумел объединить веру и разум и в их самоотверженной борьбе со слепой необходимостью увидеть высочайший смысл и оправдание человеческого существования.

В мировой литературе у всякого великого произведения найдется множество родственных ему по духу и даже форме. «Мерани», как это неоднократно отмечалось в грузинском литературоведении, определенно перекликается с «Фарисом» А. Мицкевича, являющимся в свою очередь отражением мотивов восточной поэзии; с пушкинским «Погасло дневное светило…», родившимся как вольный перевод отрывка из «Чайльд — Гарольда» Байрона; с «Парусом» Лермонтова. Вспоминается и тот известный эпизод из поэмы Байрона «Мазепа», где обезумевший дикий конь с привязанным к его спине Мазепой несется, как ураган, по безграничной степи, преодолевает все препятствия и в конце падает замертво от усталости. Все эти совпадения — встречи духовных тенденций века.