Том 6. Литература первой половины XIX в.

Образцом сочетания устной и письменной традиции, взаимопроникновения, с одной стороны, таких песен — наставлений, с другой — мусульманской доктрины и морали, является нравоучительная поэма, известная как «Песнь Мваны Купоны». Ее создание относят к середине XIX в. (в некоторых рукописях указывается точная дата — 1858 г.). Рукопись поэмы опубликована в 1917 г. известной исследовательницей суахилийского фольклора и литературы А. Вернер в старосуахилийском письме с параллельной латинской транскрипцией, переводом на английский и комментариями. Принято считать, что текст поэмы был продиктован перед самой смертью Мваной Купоной (родившейся в Пате, но жившей в Ламу) своей дочери Бинти Шее (или Мвана Хашима бинти Шейх).

Мвана Купона принадлежала к знатному суахийлийскому роду. Муж ее — Бвана Матака — был правителем города Сиу. Следует иметь в виду, что уровень образованности женщин среди имущих слоев суахилийского общества был достаточно высок. С распространением ислама девочек из знатных семей стали отдавать на обучение жене или вдове мвалиму — мусульманского проповедника, которая зачастую помимо традиционных знаний обучала их грамоте, знакомила с Кораном. А. Вернер и другие исследователи отмечали, что «некоторые из женщин лучше читают Коран, чем мужчины», «многие из них лучше владеют искусством версификации».

«Песнь Мваны Купоны» была очень популярна среди суахилийцев, существовало большое число ее списков, многие исполняли ее на память. И в наши дни ее хорошо помнят и знают. Поэма состоит из 102 строф; она написана в форме утенди, т. е. в основе ее лежит восьмисложная строка — кипанде. Бо́льшая часть поэмы — наставления, в которых традиционные воззрения переплетаются с нормами мусульманской морали. Это своего рода «кодекс» замужней женщины: как содержать дом, как следить за собою, как вести себя на людях и в семье, но, главное — как с мужем «заботливой и почтительной быть» (со ссылками на личный опыт). Основные нравственные ценности определяются такими понятиями, как «честность, скромность, учтивость со старшими, благоразумие, благочестивость». Достаточно определенно очерчены социальные взаимоотношения: «сторонись богатеев, ибо они бедный люд презирают», «а в нужде кто — помочь торопись без расспросов», «не водися со слугами, только по делу». К людям «с шуткой веселою обращайся, слов не молви обидных», «избегай людей вздорных, надменных», а «неблаговолие к тебе кто питает, покори добротою такого».

Содержание поэмы, ее построение, типичный для старинных тенди поэтический язык и некоторые другие детали заставляют и в этом случае предполагать, что создание подобных поэм — наставлений могло относиться к более раннему периоду, чем принято считать. Традиция опять — таки могла лишь приписать конкретному лицу, т. е. Мване Купоне то, что было создано значительно раньше не одним поколением сказителей.

Таким образом, для суахилийской литературы начала XIX в. характерно сосуществование и активное взаимодействие двух традиций — устной и письменной. Развитие последней, обусловленное во многом расширением функций письменного слова, привело к возникновению собственно «авторской» литературы.

Мрачно начался XIX век для эфиопского государства. В 1800 г. в шестой и последний раз был низложен Такла Гиоргис, «царь царей Эфиопии» по имени и игрушка в руках могущественных военачальников по сути, получивший печальное прозвище «Конец государства». В столичном городе Гондаре вечно враждующие феодалы все еще возводили на престол своих бессильных ставленников, которые, однако, уже не пользовались ни малейшим авторитетом или властью и скоро менялись в зависимости от военного счастья поставивших их. Гондар оставался самым большим городом со множеством церквей и монастырей, однако навсегда утратил свое былое значение политического центра страны. Не в лучшем положении находилась и эфиопская церковь, христологические споры внутри которой дошли до крайней степени ожесточения и привели к фактическому расколу. А мятежные феодалы пренебрегали традиционной верностью очередному номинальному царю, бросая тому упрек в «неправославии».

Все это не могло не отразиться на эфиопской литературе, остававшейся по своему характеру типичной средневековой литературой. Она создавалась на мертвом церковном языке геэз и была тесно связана прежде всего с интересами царской власти и церкви. Поэтому первая половина XIX в. считается самым бесплодным временем в истории эфиопской литературы. Отчасти это действительно справедливо. К началу XIX в. царская официальная историография и агиография раздираемой расколом церкви находилась в полном упадке. Практически прекратилась и переводческая деятельность, благодаря которой в свое время эфиопские книжники смогли ознакомиться с лучшими произведениями христианского Востока. Литература, как и все эфиопское общество, переживала глубокий кризис.

Как ни парадоксально, этот период в истории эфиопской литературы интересен именно вследствие кризиса общества. Страна находилась в состоянии распада. Беспрерывные усобицы, сопровождавшиеся взаимным истреблением и грабежами, доводили народ до отчаяния. Все это заставляло эфиопов в поисках выхода и надежды обращаться к собственной истории. Не случайно единственными оригинальными произведениями этого периода были произведения историографического жанра, которые по характеру своего изложения стали приближаться к публицистике — жанру дотоле неизвестному эфиопской литературе. Происходило это вполне естественно и неосознанно.

С упадком царской власти и двора исчезла и прежняя должность царского историографа с целым штатов писцов. Поэтому продолжать составление царских анналов было не так — то просто. Один летописец просит извинения у читателей: «Тогда пребывал я в пленении и скорби в другой стране и не был в стане царском. Коль не было у меня того, кто поведал бы мне, что творилось в стане царском и во всех странах, то не скорбите, господа мои, отцы мои и братья мои, ибо не от невежества своего писал я, а дабы не погибла история царей».

Этот отрывок интересен во многих отношениях. Во — первых, он показывает интерес к истории как таковой. Во — вторых, отныне летописец ориентируется уже не на придворный круг (включая самого царя), а на свой собственный («отцы мои и братья мои»). Это значительно приближает прежнюю официальную историографию к публицистике. В эфиопской литературе прямое обращение к читателю (не в колофоне, а в самом тексте произведения) было свойственно, главным образом, житийному жанру, так как жития предназначались для церковного чтения в день памяти святого. В историографии подобные обращения встречались лишь в пространных хрониках и носили риторический, искусственный характер. Для летописания они были несвойственны. Здесь же летописец не только взволнованно обращается к своим читателям, но и делится с ними собственным пессимистическим взглядом на будущее страны: «А коль скорбел я о притеснениях царей, то потому, что стали господа рабами, а рабы господами. Но не будем печалиться, ибо слышал я прежде от святого Писания: „Золото посрамится, а серебро возвеличится“. Золото же означает царей, а серебро означает рабов».