Том 5. Литература XVIII в.

Мир идиллии условен. Герои ее — идеализированные пастухи и пастушки — ничего общего не имеют с реальными персонажами ни настоящего, ни прошлого. Галлер рисовал свой идеал патриархального состояния, возвышая реальных обитателей альпийских деревень, исходя из их действительных достоинств — трудолюбия, умеренности, честности. Геснер полностью абстрагируется от реалий быта, как это было в пасторальной лирике рококо. И все же это новая идиллия, рожденная веком Просвещения. Обращаясь к читателю (1762), Геснер своеобразно обосновывает свое право не изображать современного крестьянства: его невозможно идеализировать, ибо, по мнению поэта, «притеснение и нищета сделали его и безнравственным, и хитрым, и подлым».

Этический и эстетический идеал конструируется в совершенно выдуманном мире пасторали именно потому, что поэт убежден в бесплодности поисков его в реальной действительности.

Хотя обращение к Феокриту традиционно для всех авторов идиллий, но существенно, что Геснер ссылается на античного поэта, минуя французские образцы. Ему ближе Брокес, Гагедорн, он сочувственно пересказывает идеи Бодмера о роли воображения в искусстве.

Идиллии Геснера написаны ритмической прозой. Ф. Шиллер замечает в связи с этим: «Он в нерешительности колеблется между прозой и поэзией, как если б боялся, что условность стихотворной речи слишком отдалит его от подлинной природы, а отказ от этой условности лишит его поэзию полета». Некоторые идиллии написаны в форме диалога, но они не перерастают в драму, ибо не содержат острого конфликта. Поэт Геснер известен, кроме того, как художник — график и художник по фарфору. И герои его идиллий подобны раскрашенным фарфоровым статуэткам. Характеры их однородны, чувства однообразны. Поэт фиксирует состояние, а не действие.

Для современного читателя самое поразительное — огромный успех цюрихского писателя у современников. Его переводили на все европейские языки: в России, во Франции, в Италии были изданы полные собрания сочинений. Наивные и слащавые сцены, в которых амуры воздвигают паруса из роз и жасминов, а героини произносят приторные нежности, доставляли радость новому, сентиментальному читателю. Но Геснера ценили и такие взыскательные современники, как Дидро. Тонкий анализ «прекрасной, возвышенной фикции», созданной Геснером, дан в статье Ф. Шиллера «О наивной и сентиментальной поэзии». «Пастух Геснера… — пишет он, — не может нас восхитить истинностью своего изображения, как природа, ибо для этого он слишком идеальное существо; так же мало может он нас удовлетворить как идеал, бесконечностью мысли, ибо для этого он слишком уж незначительное создание». Но Шиллер признает, что он может нравиться именно тем, что «стремится соединить в себе наивное с сентиментальным, и, следовательно, в определенной мере ответить сразу обоим противоположным требованиям, которые предъявлены поэзии».

В стороне от всяких литературных споров современности стоял Ульрих Брекер (1735–1798). Он не претендовал на славу писателя. И неожиданно для себя приобрел известность, когда один из доброжелателей опубликовал рукопись его автобиографической книги «История жизни и достоверных приключений бедного малого из Токенбурга» (1788–1789). Бесхитростный рассказ о собственной судьбе раскрывал существенные черты социального уклада и образа жизни в патриархальном захолустье тогдашней Швейцарии. В литературе всего европейского Просвещения немного книг, в которых была бы так запечатлена изнурительная борьба человека с нищетой, голодом, борьба за элементарное человеческое существование. В книгу включено письмо, написанное И. К. Лафатеру — крик отчаяния, призыв о помощи, просьба об «отеческом совете», как избежать гибели. Письмо не было отправлено, ибо автору было ясно, что и этот «лучший друг человека» ничем, конечно, помочь не может.

Но биография героя — не только история борьбы за существование. Это одновременно и повествование об усилиях вырваться из тесных, сковывающих рамок провинциального образа жизни, преодолеть узость суждений, рабской религиозной психологии. Некоторое время Брекер провел в наемных прусских войсках. Годы солдатчины обернулись для него нелегким опытом, сделали более проницательным и непримиримым к средневековым формам гнета на своей родине. И потому герой книги не просто жалуется, он размышляет над всем виденным, жизненные невзгоды — свои и окружающих людей — дают ему основание критически оценить «благость божью». Брекер переживает серьезную эволюцию в своих религиозных взглядах, усваивая многие аргументы просветителей. Пассивно — пиетистские мироощущения сменяются призывом к активному действию в жизни, причем если сначала речь идет о личной борьбе за счастье, то в годы Великой французской революции Брекер приходит к пониманию и признанию общественной активности, действий народа.

Примечательна в наследии Брекера книга «Нечто о драме Вильяма Шекспира» (1780). Себя он называет на титульном листе «бедным необразованным гражданином мира, которому посчастливилось прочесть» Шекспира. Само обращение к Шекспиру примечательно в годы, когда в Германии усилиями Гердера и Гете было привлечено внимание к наследию великого английского драматурга. Брекер ценит Шекспира за его правдивость, и решительная защита реализма была весьма плодотворной в тогдашней Швейцарии. Однако само понимание реализма наивно и узко и сочетается с попытками оценивать драмы Шекспира с позиций моралиста.

Опыт личного участия в качестве наемника в Семилетней войне позволяет ему остро ощутить несправедливость той борьбы, которую вели в 1792 г. войска прусско — австрийской коалиции против революционной Франции. «Достойно удивления, — пишет Брекер, — что сотни тысяч довольно скудно оплачиваемых наемников позволяют своим деспотам так слепо себя вести, кровь и самую жизнь ставить на карту, чтобы сражаться против свободы и человеческих прав, и это солдаты, чьи родители и родственники сами стонут под игом рабства». Брекеру представляется более логичным, если бы наемники повернули штыки против деспотов и тиранов.

В этом сказалось социальное чутье человека, много выстрадавшего в жизни; вместе с тем общественный опыт швейцарского мелкого собственника был недостаточен, чтобы исторически осмыслить опыт революции. Дело не в том, что он, как и многие просветители других стран, не принял якобинской диктатуры, но он и самую революцию понимал как акт проявления самозащиты народа, а не как переворот во имя установления нового общественного порядка. «Морально — религиозная критика, — отмечает известный литературовед ГДР Г. — Г. Тальгейм, — классовых битв в революционной Франции объективно была реакционной, но субъективно она выражала незрелость мировоззрения и политическую беспомощность».