Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Главная проблема Струве заключалась в том, что в 1920–1921 годах в советской России действительно происходили перемены, в которых при известном желании можно было усмотреть симптомы превращения режима во что-то более «нормальное» и приемлемое. Террор прекратился; крестьяне вновь обрели право продавать свою продукцию на рынке; было легализовано мелкое предпринимательство. Власть терпела и даже поощряла русский патриотизм. На деле за всеми перечисленными тенденциями стояла новая тактика коммунистического правительства, сознававшего, что борьба за власть выиграна и теперь измученному народу следует дать возможность восстановить силы для новых испытаний, которые для него готовились. Но русские эмигранты, отчаянно искавшие хотя бы проблеск надежды, едва ли годились на роль непредвзятых наблюдателей. События в России убеждали многих из них, что худшее уже позади, а режим меняет свою природу. Левая эмиграция видела в происходящем возобновление прерванного пути к демократии, в то время как правая — возврат к традиционным русским ценностям. Обе группы, однако, объединяло то, что они руководствовались политическими мнимостями, то есть заявлениями и тактическими шагами советского правительства, забывая о его сущности. Из-за недостатка исторического образования или же в силу всепоглощающего желания во что бы то ни стало выявить знаки перемен они были неспособны к более глубокому проникновению в структуру советской власти или, говоря конкретнее, в диалектику взаимоотношений между политическим господством и контролем над ресурсами страны. Если бы это было сделано, эмигранты поняли бы, что несмотря на внешние новации 1920–1921 годов, органических подвижек не происходило; природа системы оставалась прежней. Советский режим теперь не просто заявлял о монопольных притязаниях на власть, но подкреплял эту монополию делом, подавляя социалистические партии, которые свободно действовали во время гражданской войны. Что касается монополии на ресурсы, то «новая экономическая политика», допустив возрождение небольших частных предприятий, сделала это лишь временно, чтобы оживить почти рухнувший потребительский рынок. Крупные предприятия вообще не были затронуты новшествами. Таким образом, механизм тоталитарного государства, созданный в 1917–1918 годах, остался в неприкосновенности. Благодаря глубоким познаниям в политической и экономической истории Струве, в отличие от своих оппонентов, правильно интерпретировал эти факты. То был первый, но далеко не последний раз, когда поспешные и тенденциозные суждения убеждали людей в том, что советская Россия «меняется».

Мы уже излагали аргументы левых, анализируя воззрения Милюкова. Его позиции поддерживались и укреплялись Екатериной Кусковой, покинувшей Россию в 1922 году. То была смелая и благородная женщина, которую уважали даже оппоненты, но ее политические идеалы всегда оставались довольно расплывчатыми, а оценки — весьма неточными. Вместе с мужем, экономистом С.Н. Прокоповичем, она выехала на Запад под давлением советских властей, используя эту возможность для пополнения собственного благотворительного фонда, известного, благодаря фамилиям его учредителей (Прокопович, Кускова и Кишкин), как «Прокукиш». Вскоре супруги решили остаться за рубежом. Едва ступив на немецкую землю, Кускова включилась в кипевшую в эмигрантских кругах дискуссию, отстаивая крайние «эволюционистские» взгляды. В последующие несколько лет она заявляла, что несмотря на политический режим — достижения которого, по ее мнению, недооценивались эмиграцией, — страна идет вперед. Созидается «прекрасная новая Россия», уверяла она эмигрантов. Не существует ни малейшей возможности того, что советский режим навяжет стране плановую экономику, утверждала она в 1926 году, всего за два года до начала первой пятилетки. Россия вынашивает собственный термидор. У эмиграции, по словам Кусковой, была лишь одна миссия — помогать родине в движении вперед. Более точно это означало воздействие на западные правительства с целью дипломатического признания советской России и предоставления ей кредитов, а потом — возвращение домой [47].

Вопреки собственным рекомендациям, ни Кускова, ни ее муж в Россию не собирались, но другой «благой шаг» они все же сделали: в Берлине был открыт «научный кабинет» для изучения СССР и в особенности его экономических успехов. Многим эмигрантам это учреждение казалось «слишком красным», однако Струве, несмотря на многочисленные разногласия с Кусковой, бойкот не поддержал. Он передал в издаваемый Прокоповичем Экономический вестник три научные статьи и одну рецензию [48]— еще одно доказательство того, что он никогда не позволял политическим расхождениям вмешиваться в вопросы образования и культуры. Точно так же его неистовая газетная полемика с предлагаемым Кусковой розовым вйдением советской действительности [49]не затрагивала личных отношений с этой семьей, которые всегда оставались самыми дружескими. Навещая их в Праге, Струве неизменно разыгрывал один и тот же шуточный ритуал. Он звонил в дверь и, как только Кускова или Прокопович открывали, кричал: «В этом доме принимают контрреволюционеров?» [50]

Как бы то ни было, споры с Милюковым и Кусковой оставались для него делом вполне привычным, продолжением в изгнании тех битв, которые он вел с левой интеллигенцией с 1905 года. Куда большее беспокойство доставлял ему новый вариант «примирения» с революцией и коммунизмом, зародившийся в начале 20-х годов среди национально мыслящих, консервативных эмигрантов. Противодействие этой тенденции оказалось для Струве в высшей степени сложным. Ее отстаивали люди его собственного круга, друзья и ученики, разделявшие его ценности, также считавшие славу и величие России высшим благом — и в то же время приходившие к заключениям, диаметрально противоположным выводам самого Струве.

Доктрины национал-большевизма, неославянофильства и евразийства, распространившиеся в 20-е годы среди патриотически настроенных эмигрантов, объединяло с теориями Милюкова, Кусковой и прочих «демократических» левых то, что они тоже настаивали на поиске некоего положительного содержания большевистской революции. Правда, представители новых течений усматривали этот позитивный смысл отнюдь не в поступательном развитии демократии, которую недолюбливали и которой не доверяли. В их глазах несчастья России были симптомом эпохальных исторических перемен, муками становления новой эры человеческой истории. С точки зрения неославянофилов и евразийцев (национал- большевики в данном вопросе держались особняком), «отрицать» русскую революцию и порожденный ею большевизм было столь же бессмысленно, как, скажем, не признавать наступление ледникового периода или крушение Римской империи. Отказавшись от аналогий с французской революцией или «смутным временем», они опирались на современную философию истории и прежде всего — на сочинения славянофилов прошлого века, а также работы Освальда Шпенглера и немецких геополитиков. Они «принимали» революцию в качестве неизбежного результата исторического процесса: поскольку повлиять на ход вещей абсолютно невозможно, люди, с их точки зрения, не могли «любить» или «не любить» это явление.