Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Он придавал огромное значение русской эмиграции, которую предпочитал называть «зарубежьем» или, более идиоматически, «диаспорой».

«Я не люблю слова “эмиграция”. Это слово, по усвоенному ему и им историко-культурному смыслу и значению, неприложимо к нашему положению и нашим задачам. Эмиграция означает либо постепенное выселение больших масс с умыслом окончательной экспатриации, и притом исключительно или преимущественно по экономическим побуждениям. Либо это слово означает оставление небольшими группами или кучками своей родной страны по мотивам очередных политических разногласий. Ни в том, ни в другом смысле русское Зарубежье не есть эмиграция. Она есть явление количественно массовое и качественно весьма внушительное. Зарубежье — есть великий и беспримерный исход — Exodus, вытекший из величайшего исторического катаклизма, не приведшего или не пришедшего еще ни к какому, хотя бы относительному, хотя бы временному равновесию. Поэтому Зарубежье не есть вовсе отрезанный от Внутренней России ломоть, и исторические судьбы Внутренней России не только интересны для Зарубежья, они суть и его судьба» [21]

Таким образом, Струве как бы перефразировал Эдмунда Бёрка, для которого Франция в нравственном смысле не совпадала с Францией географической; подобно этому автору он также утверждал, что подлинная России — как раз в эмиграции [22].

Русская диаспора оказалась уникальной, поскольку русская революция была уникальна. Ее изгнанники не просто спасались от гибели; они вывезли с собой преемственность политики и культуры, которую коммунистический режим решительно истреблял внутри страны, но без которой возродить Россию было нельзя. Диаспора, таким образом, — это «представительница и выразительница не только старой России, но и России грядущей, не только прошлого, но и будущего» [23]. «Мы здесь блюдем национальную культуру, там растаптываемую и уродуемую. Мы здесь отстаиваем там пока скрывшееся национальное лицо России» [24]. И хотя сам Струве эту аналогию не использовал, трудно избавиться от впечатления, что для него захват власти большевиками был подобен разрушению храма Соломона, а сама русская эмиграция похожа на иудейское изгнание. Он упорно и безжалостно боролся с любыми проявлениями усталости и примиренчества в эмигрантской среде. К несчастью для Струве, параллель оказывалась не совсем точной; тому было множество причин и важнейшая заключалась в том, что культура, в которой он видел связующее начало русской диаспоры, была лишена универсальных качеств, позволивших изгнанным евреям сохранять национальную идентичность на протяжении двух тысячелетий. Ведь Петр Великий — это не Моисей, сочинения Пушкина — не Тора, а Москва — не гора Сион.

Вслушиваясь в аргументы Милюкова в пользу «новой тактики» и внимательно читая его передовицы в Последних новостях , Струве испытывал болезненное ощущение déjà vu. Русские интеллигенты не умели учиться на собственном опыте: здесь, в Париже 20-х, они говорили и действовали так же, как в дореволюционной России. Они сражались друг с другом «как правоверные русские радикалы всех оттенков боролись с “Вехами”, точно угаданная “Вехами” русская революция не осуществилась и не опустошила, в буквальном смысле, русскую землю! Словом, идеология Последних новостей есть идеология чистейшей интеллигентской реставрации — полный идейный pendant к той soi-disant “монархической” идеологии, которая пишущего эти строки трактует как подозрительного социалиста» [25]. В противовес Милюкову, который целена правленно пытался расколоть эмиграцию, — в глазах Струве подобный грех был непростительным, — он сам отстаивал единство в рядах эмигрантов, невзирая на внутренние различия во взглядах и мнениях. Лишь один вопрос имел значение — Россия. Как и в годы Освобождения, когда он стремился, и довольно успешно, сплотить все противостоящие самодержавию группы вокруг лозунга свободы, ныне он добивался единения против советской диктатуры под знаменем патриотизма.

«Идеологически и политически дело большевиков состояло в разложении национально-государственного состояния и политически в разрушении национального государства. Пред этим идейным содержанием и политическим смыслом т. н. большевизма должны смолкать и исчезать все другие разногласия. Черта проходит не только четко, — но и разительно: она проведена в сердцах и написана кровью в истории. Национализм против интернационализма. Поскольку эта черта разительно проведена в сердцах, — остальные черты блекнут и пропадают» [26].

Таким образом, главной задачей выступало объединение, а не размежевание: взаимные обвинения в прошлых ошибках необходимо оставить, старые партийные разногласия забыть, ибо без этого невозможно будет сформировать программу на будущее.

Однако в 20-е годы создание объединенного фронта оказалось неизмеримо сложнее, нежели в начале века, в дни Освобождения. Советское правительство возглавлялось ветеранами борьбы с самодержавием, которые знали все тонкости подпольной работы. В то же время, в отличие от своего имперского предшественника, в борьбе за власть этот режим не признавал никаких моральных или правовых ограничений. В феврале 1918 года ЧК получила право по собственному усмотрению расстреливать подозреваемых в антигосударственной деятельности; подобную власть можно было использовать не только для ликвидации тысяч людей, но и для принуждения многих в обмен на жизнь стать тайными агентами и провокаторами. Политические настроения ныне также были иными. Союз освобождения сложился после двух десятилетий «малых дел», в эпоху, когда образованное русское общество рвалось в бой с самодержавной системой. В 20-е годы, после долгого кровопролития, русские отчаянно нуждались в мире и спокойствии. Между 1901 и 1921 имелись и другие отличия, причем все они были не в пользу последней даты.

Тем не менее, несмотря на то, что старые революционеры привыкли называть «неблагоприятными объективными условиями», серьезные усилия реанимировать «освобожденческую» борьбу — на сей раз с коммунистической автократией — действительно имели место. С завершения гражданской войны и вплоть до 1927 года предпринимались неоднократные попытки преобразовать широкий альянс русской диаспоры в организованную силу, которая позволила бы изгнанникам вести активную борьбу с коммунистическим режимом. Эти инициативы, в которых Струве суждено было сыграть ведущую организационную и теоретическую роль, не достигли поставленных целей, а подчас напоминали даже комическое представление. Но при этом нельзя забывать, что советские власти не только относились к подобным устремлениям крайне серьезно, пытаясь расстроить их с помощью органов контрразведки, но под давлением этого вызова даже корректировали собственную внутреннюю политику, все более терпимо относясь к русскому национализму.