Ричард Пайпс - Струве: левый либерал 1870-1905. Том 1

Летом 1882 года Струве вернулись в Санкт-Петербург [16] Единственным авторитетным источником для датировки времени пребывания семьи Струве в Германии является случайное замечание Струве в его воспоминаниях об Иване Аксакове: Аксаковы и Аксаков. — Русская мысль. — №№ VI–VIII, 1923. — С. 350. , и Петр поступил в Третью Гимназию, одну из самых престижных в столице [17] Третья Гимназия была расположена рядом с домом, в котором жили Струве (Гагаринская, 5). . Его отец, Бернгард Струве, занял должность главы крупного издательства, а в свободное время трудился над биографией Муравьева, историей освобождения крестьян и собственными мемуарами [18] Новое время. - № 4657. - 14/26 февраля 1889. Публикации Бернгарда Струве, в дополнение к вышеупомянутым воспоминаниям (сноска 4), включают: Граф Николай Николаевич Муравьев-Амурский: эпизод из его жизни. - Русская старина. - декабрь 1883. - С. 505-512; Несколько слов о графе Муравьеве-Амурском. - Русский вестник. - июль 1884. - С. 354-361; К истории раскола и упразднения крепостного права в Пермской губернии. - Русская старина. - сентябрь 1884. - С. 663-676; К истории упразднения крепостного права в Пермской губернии. - Русь. - № 13. - 1 июля 1883. - С. 50-58. Сохранилось также его письмо к редактору ежедневной газеты Новое время: О возможности удобного внутреннего пути по Сибири. - Новое время. - 21 сентября 1880. Струве рассказывал А. А. Кизеветтеру, что его отец относился «с каким-то прямо религиозным чувством поклонения и восхищения» к Манифесту об освобождении крестьян и стал специалистом по истории этого вопроса: Голос минувшего. - № 2. - февраль 1915. - С. 230-233 . - . О жизни матери Петра в эти и последующие годы известно только то, что ее полнота достигла таких размеров, что, согласно семейной сплетне, «die grosse Tante Annette» однажды застряла в дверях поезда, и его отправку пришлось задержать до времени ее высвобождения. За исключением одного, попавшего в затруднительное положение вследствие финансового скандала, братья Струве сделали весьма успешные, если не блестящие, преподавательские и дипломатические карьеры.

Таким, вполне традиционным, было это семейство — семейство государственного служащего, уволенного за потакание коррупции, — из которого вышел один из наиболее независимых и несгибаемых умов современной России.

Необходимо заметить, что о детстве и юности Петра Струве известно очень мало. Он не оставил мемуаров, и, за исключением случайных реминисценций, разбросаных им по некрологам друзей и общественных деятелей, держал свои воспоминания при себе. Его самая ранняя работа датируется 1890 годом, когда он уже был студентом первого курса университета [19] См.: Реформа средней школы в Германии. — Русские ведомости. — № 30. -31 января 1890. . Очень немногое можно почерпнуть и из воспоминаний других людей: лишь маленький отрывочек был написан спустя полвека уже очень пожилым человеком. Такой недостаток информации о годах формирования исследуемой личности является серьезным осложнением в работе биографа, а в случае Струве это особенно печально, поскольку он был не по летам развитым молодым человеком и сделал себе имя в петербургских интеллигентских кругах, будучи еще гимназистом, а в двадцать четыре года стал национальной знаменитостью.

Словесный портрет Струве, сделанный в 1944 году его санкт-петербургским однокашником В. А. Оболенским, характеризует его как бледного и болезненного молодого человека девятнадцати лет, более напоминающего о нервической натуре матери, чем здоровой и крепкой конституции отца: «Это был худой, высокий юноша с впалой грудью и коротко подстриженными белокурыми с рыжеватым оттенком волосами. Несмотря на довольно правильные черты лица, он казался некрасивым из-за исключительной белизны покрытого веснушками лица и влажного рта с бледными губами» [20] В. А. Оболенский. — воспоминания о Струве (без заглавия), написанные в 1944 году; рукопись хранится в архиве Б. И. Николаевского, Hoover Institution, Stanford, California. . Позже он отрастил густую бороду, чтобы скрыть слабость рта, и волосы до плеч, прикрыв ими столь же некрасивые крупные и оттопыренные уши. Вообще, внешний вид этого молодого человека выказывал такую явную беспомощность, что Вера Засулич, встретившись с ним в 1896 году в Женеве, назвала его «теленком» — это имя и стало его партийной кличкой в среде социал-демократов.

Но в этом слабом теле ощущался неукротимый морально-интеллектуальный огонь такой силы, что все, кто имел с ним дело, вскоре забывали о впечатлении, производимом его внешностью. Струве являл собой тот тип интеллектуала, который уже сегодня почти вымер, а в следующем веке его, возможно, так же трудно будет себе представить, как в наши дни средневекового аскета, ренессансного гуманиста или прусского юнкера. С момента осознания себя до самой смерти жизнь такого человека строится на внутреннем диалоге. Прежде всего он занят тем, что спорит с самим собой. Все, что происходит вокруг, даже если это касается его самого, совершенно неважно до тех пор, пока каким-то образом не задевает то, что занимает его разум. Он не испытывает особого интереса к людям, за исключением тех случаев, когда либо учится у них чему-то, либо они хотят научиться чему-то у него. Он способен на дружеские чувства, но обзаводится друзьями только среди тех, кто разделяет его убеждения и согласен с его взглядами. Оболенский метко указал на то, что среди окружавших его «эгоцентриков чувств» Струве был «единственным эгоцентриком мысли». Он никогда не заботился о личных интересах и даже не вспоминал о них, пока не оказывался в отчаянном положении. Само предположение о том, что он мог бы направить свои силы на улучшение собственного положения, казалось ему неприличным. В 1938 году, живя в Белграде и сильно нуждаясь, на предложение друга сделать что-нибудь для изменения этой ситуации, Струве возмущенно ответил: «Я должен сказать, что из всей моей “натуры” следует, что я никогда и никому не навязывался, и ничего для себя, как деятеля, и только в крайнем случае для себя как человека, не ищу и не “устраиваю”. Поэтому я в свое время сам делал только то, чего не мог не делать, “неким демоном (в греческом смысле daimon’a) внушаем”… Это моя “натура”, я иначе действовать не мог».

Когда его жизнь нуждалась в «устроении», добавил он, то это беспокоило его друзей, а не его самого [21] Письмо к Н. А. Цурикову, датированное 31 марта 1938 года; рукопись находится в Hoover Instition, Stanford, California. . И это не было бахвальством человека, обиженного судьбой и пытающегося оправдать себя, это была твердая принципиальная линия поведения, которой он придерживался и тогда, когда жизнь была более милостива к нему и требовалось лишь небольшое усилие, чтобы выстроить себе комфортабельное гнездышко.