Нэнси Митфорд - Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

Находясь в Фонтенбло, она узнала, что королева страдает из-за своих громадных игорных долгов; похоже, Ее величеству не слишком везло в каваньоль, тем более, что если ей выпадал хоть маленький выигрыш, она тратила его на благотворительность. И мадам де Помпадур уговорила короля впервые в жизни заплатить все долги королевы. Он-то мог себе это позволить, он выигрывал в пикет такие суммы, что приходилось давать проигравшим отсрочку до января. Кажется, маркиза питала искренний интерес к делам королевы и, затаив дыхание, слушала, когда кто-нибудь из фрейлин излагал подробности, касающиеся королевского здоровья. Если маркиза неважно себя чувствовала и не могла пойти на утомительный благотворительный базар, устроенный Ее величеством, она передавала бесчисленные извинения и луидор на общее дело, сокрушалась и говорила, что отчаянно разочарована. Никто другой так не огорчался по поводу в очередной раз задетых чувств королевы, которая не пользовалась влиянием на своего мужа, а значит, и уважением придворных.

Когда пришел срок уезжать из Фонтенбло, королеву попросили выбрать удобный для нее день отъезда и пригласили по пути задержаться в Шуази. Король там обычно останавливался, а королеву никто туда раньше не звал. В итоге в Шуази наехало такое множество народу из свиты обоих супругов, что карточные столы стояли даже в ванной. Король с мадам де Помпадур были очень внимательны к королеве и даже немного поиграли в каваньоль за ее столом. Она много беседовала с маркизой, державшейся безупречно, без фамильярности и излишней почтительности. Королева была в превосходном расположении духа, все говорила, что никуда не уедет, пока ее не прогонят, и лишь за полночь вернулась в Версаль. Тут она к своему удовольствию обнаружила, что в ее отсутствие отремонтировали ее покои: свежей позолотой покрыли панели, а кровать, пришедшую в крайнюю ветхость, заново обили гобеленом с рисунком из священной истории. Время шло, король чувствовал себя уже не столь виноватым перед ней и стал гораздо лучше с ней обходиться — словом, у королевы были все причины хвалить мадам де Помпадур. Она без конца повторяла, что если уж у короля должна быть фаворитка, то лучше эта, чем другая.

Но несмотря на свое очарование, добрый нрав и желание всем угодить, мадам де Помпадур и тогда, и до конца своих дней имела врагов. Для аристократов она была воплощением парижской буржуазии. В то время как знать день ото дня беднела и теряла жизнеспособность, сидя в блаженной беззаботности Версаля, забросив свои имения, проводя ночи в карточной игре на громадные деньги, бездумно тратясь на лошадей, экипажи и наряды, чтобы поразить друг друга, буржуазия богатела и приобретала власть. Аристократы ненавидели буржуазию вообще, и в частности маркизу за принадлежность к ней. Все те, кто хорошо знал маркизу, казалось, полюбили ее (за исключением Ришелье) — некоторые даже против своей воли, — зато рядовые придворные готовы были на все, чтобы приблизить ее падение. Но если они хотели воевать, то на стороне мадам де Помпадур имелась тяжелая артиллерия, в том числе и главное орудие. Ее надежно поддерживали братья Пари и их коллеги, а после пяти лет дорогостоящей войны, когда страна была почти разорена, финансистов очень уважали. В это время произошло столкновение между братьями Пари и господином Орри, который в качестве главного контролера руководил финансами страны и в значительной мере также внутренней политикой. Несколько месяцев шли разговоры о его замене, а в декабре 1745 года он был смещен. Справедливо или нет, но это смещение приписывали маркизе. При дворе поняли это событие как первый признак того, что ее влияние выходит из сферы устройства приемов, и у многих холодок пробежал по спине.

Вскоре после того как мадам де Помпадур поселилась в Версале, ее постигло одно из двух великих несчастий в ее жизни. Накануне Рождества 1745 года, когда она находилась в дворцовой капелле, пришли сказать, что ее мать умирает. Она бросилась прочь из церкви и поспешила в Париж. Говорили, будто мадам Пуассон, которая всегда была чертовски умна, посвятила свои последние часы напутствиям дочери — как ей вести себя в новом, блистательном, но, конечно, трудном положении. Вообще-то положение маркизы должно было стать куда легче с уходом этой деспотичной красавицы, которой едва перевалило за сорок, но мадам де Помпадур так не казалось. Она была буквально сражена горем, как и оба вдовца — Пуассон и де Турнем. Они рыдали в объятиях друг друга и не разлучались до конца своих дней. Король, который всегда бежал прочь от чужого горя, терзаемый неловкостью, на этот раз проявил великую доброту к маркизе. Он ежевечерне ужинал наедине с ней и с «братишкой», а потом увез ее в Шуази, куда позвал нескольких друзей в надежде ее немного подбодрить. Он даже подумал, что намеченная поездка в Марли окажется бедняжке не по силам, и предложил отменить ее, но маркиза мудро не допустила этого, сказав, что дамы уже накупили нарядов. А королева тем временем была так счастлива! Впервые за много лет король сделал ей новогодний подарок: красивую золотую табакерку с часиками на крышке, усыпанную драгоценными камнями. При дворе все отлично знали, что табакерку заказывали для мадам Пуассон.

Весной 1746 года Людовик XV опять уехал к армии, но лишь на несколько недель. Дофина должна была родить, и он намеревался вернуться к этому великому событию. Дофин же оставался рядом с женой, которую любил еще больше, чем раньше. Пока король отсутствовал, мадам де Помпадур жила в Шуази. Она была то ли беременна, то ли просто переутомлена, словом, неважно себя чувствовала, поэтому ей предстояло некоторое время отдохнуть и пожить на покое, наведываясь в Версаль дважды в неделю, чтобы навестить королеву. В это время она как раз занималась отделкой первого из многих своих домов, замка Креси близ Дре. При содействии братьев Пари дело представили так, будто она сама его купила, хотя это был подарок короля. Существовавшее здание перестроил и значительно расширил архитектор Лассюранс, а Фалысоне, Кусту и Пигаль трудились над отделкой. Д’Иль разбивал парк под присмотром самой маркизы. Помогали ей с домом и господин де Турнем с Мариньи.

Состояние дофины было прекрасно, и в июле она благополучно родила. Фрейлина, которая вынесла дитя, чтобы запеленать его, сделала гримаску, которая дала понять собравшимся в приемной, что родилась всего лишь девочка. Никого это особенно не огорчило, наверняка через год можно было ожидать появления маленького герцога Бургундского. Но через четыре дня дофина внезапно скончалась к невыразимому отчаянию своего мужа. Королю пришлось силой оттащить его от ее смертного ложа. Версаль погрузился в церемониальный мрак, которым сопровождалась в те дни кончина царственной особы: повсюду во дворце и даже во дворе висели черные драпировки, всю мебель закутали в черное. Явились профессиональные плакальщицы, пели монахи и монахини, состоялось вскрытие тела умершей (обязательная процедура при кончике члена королевской семьи. Врачи сказали, что мозг несчастной был переполнен молоком), ее сердце было вынуто и передано фрейлине на серебряном подносе, затем тело выставили для прощания. Вокруг теснилась придворная толпа, было много обмороков. Прошла церемония торжественного посещения новорожденной, которая получила традиционный титул «Мадам», бесконечное ночное шествие за гробом при факелах в Сен-Дени, усыпальницу французских королей. Отвратительнее всего были, как говорят французы, figures de circonstance — приличные случаю и совершенно фальшивые горестные мины всех присутствующих. По-настоящему горевал один дофин. Покойница, юная девочка, до того стеснительная, что некоторым казалась слабоумной, совсем не нравилась окружающим, и наверное от этого горе бедняги дофина было еще тяжелее — ему было не с кем о ней поговорить. Его собеседники под видом соболезнований норовили указать на недостатки умершей, как физические, так и умственные, и тут же принимались говорить о новом браке. Ее еще не успели похоронить, как уже были назначены комнаты для «мадам будущей дофины». Молодой вдовец прекрасно понимал, что отцовские друзья ждут не дождутся, когда кончится траур, чтобы опять взяться за развлечения.