Нэнси Митфорд - Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

«Это вполне вероятно, — замечал на это Ришелье, — господин де Тюренн был неподражаем». Он взимал громадные деньги с домохозяев, предпочитавших платить, чем пускать солдат на постой, словом, не упускал ни одной уловки, при помощи которой в те времена мог обогатиться генерал. Собственные же солдаты прозвали его «papa la maraude» («папаша- мародер»), и скоро в армии не осталось и следа дисциплины. Ришелье верил, что армия должна жить за счет занятой страны, и разрешал своим солдатам беспрепятственные грабежи и бесчинства среди гражданского населения. Но наконец он снова обратил внимание на военные дела. Как и при взятии форта Сен-Филипп, герцог не стеснял себя правилами военного искусства и, не имея плана сражения и не позаботившись о надежных коммуникациях, погнался за герцогом Камберлендом до самой Эльбы. Ришелье явно нарывался на неприятности, но необыкновенное везение не покидало его. Он зажал Камберленда с армией между Эльбой и морем, так что тому ничего не оставалось, как пойти на переговоры о капитуляции. В этот момент Семилетняя война могла бы завершиться после единственной кампании, Европа лежала бы у ног Людовика XV и Марии-Терезии, а маркиза де Помпадур вошла бы в историю как гений внешней политики, если бы признали ее заслугу в заключении союза с Австрией, за который потом так ругали. И если бы регент, имея в свое время-достаточно оснований, чтобы срубить господину де Ришелье целых четыре головы, отрубил хотя бы одну, история Франции могла бы сложиться совершенно иначе.

Вместо того, чтобы взять в плен Камберленда и разоружить его войска, Ришелье договорился с ним и отпустил, взяв слово, что англо-германская армия Камберленда будет расформирована и не поднимет оружия против Франции до конца войны. Это соглашение, известное как Клостерсевенская конвенция, было совершенно бессмысленно. Ни Ришелье, ни Камберленд не имели полномочий подписывать какие бы то ни было договоры, и их соглашение одинаково плохо встретили — сначала в Лондоне, затем Фридрих, а потом и в Фонтенбло. Flo пострадали от этого соглашения французы. Ришелье подписал его по обыкновенному своему легкомыслию без указания сроков выполнения статей к забыл внести в текст запрет Камберленду и его войскам сражаться против союзников Франции. Отчасти в этом роковом соглашении был виноват Берни. Хотя в мемуарах он представляет дело так, будто весть о договоре была подобна разорвавшейся бомбе, причем Ришелье поставил его перед свершившимся фактом, но письма Берни к Стенвиллю показывают, что он прекрасно знал, что происходит что-то в этом роде и вовсе не осуждал происходящего.

Георг II не принял всерьез честного слова Камберленда («мой сын погубил меня и опозорил себя»), отказался ратифицировать конвенцию и написал в ганноверский регентский совет: «...какая-нибудь победа, одержанная королем Пруссии, дала бы удобный случай неожиданно напасть на французов, стоящих в наших владениях, так чтобы по отдельности застать их врасплох на местах расквартирования». Надо отдать справедливость Камберленду — он глубоко переживал бесчестье и ушел с тех пор в частную жизнь.

Клостерсевенская конвенция была достаточно неудачным шагом, но хотя бы позволила уцелеть французской армии. Ришелье теперь поддерживал оживленную переписку с Фридрихом и, возможно, получал от него подачки. Он отказался посылать войска в Саксонию, к Субизу, настоятельно требовавшему подкреплений. Когда же наконец с большим опозданием войска были отправлены, то не позаботились об их пропитании во время перехода, так что они прибыли на место в удручающем состоянии и совершенно непригодные к боевым действиям. Результатом стало сокрушительное поражение французско-австрийских войск под командованием де Субиза при Росбахе в 1757 году. Истинную вину за это разделяют Ришелье и командующий австрийцев, герцог Саксен-Хильбурггаузен. Он тоже был подкуплен Фридрихом, а сомнения в его верности звучали во Франции еще за неделю до того, как состоялось сражение. Росбах стал одной из любимых тем для версальских зубоскалов, бесчисленные куплеты и карикатуры высмеивали неудачливого Субиза. «Я потерял армию. — Где же она может быть? — Слава Богу! Вот она приближается ко мне. — О ужас! Это неприятель!» Отель Субиз, говорили они, сдается внаем, потому что герцог поступил учиться в Эколь Мили- тер; впрочем, ему ничего не стоит теперь построить себе новый дом из тех камней, что в него кидают. И в том же духе.

Берни написал Стенвиллю, что все это очень пагубно для их друга, то есть, мадам де Помпадур, так как публика крайне недовольна назначением Субиза, и только его победа могла бы смягчить ее, — может быть, это и несправедливо, да публика всегда несправедлива в таких случаях. Господину де Субизу, который вел себя как мудрец до начала сражения и как герой во время сражения, лучше всего теперь было бы оставить пост командующего и вежливо принять почетную должность в резерве союзных сил. Винить же его совершенно не в чем, роковая ошибка состояла в назначении сразу двух командующих.

Что же до мадам де Помпадур, то она пришла в отчаяние. Бедняжка проплакала всю ночь, получив от герцога письмо, в котором он даже не пытался приуменьшить размеры катастрофы, постигшей его армию, катастрофы тем более горестной, что отдельные полки и люди, участвовавшие в сражении, проявили беззаветную доблесть. Маркиза писала мадам де Лютценбург: «... Вы знаете, как я люблю его, и можете вообразить, как ранит меня все, что говорят о нем в Париже. Его армия любит его и восхищается им, как он того заслуживает. Мадам дофина в ужасном горе из-за смерти своей царственной матушки — еще одной жертвы прусского короля. Как это провидение допускает его чинить все новые несчастья для всех? Я в отчаянии от всего этого...» Маркиза, как тигрица, сражалась за своего друга, не желала и слышать о его отставке и была в ярости из-за несправедливой и омерзительной травли, которую развернули против Субиза те, кто отсиживался по домам, пока он сражался. Она твердо решила дать ему возможность поправить дело. Зимой мадам де Помпадур настояла на приезде Субиза в отпуск в Версаль и не жалела сил, чтобы утешить его. Никогда еще разбитого военачальника так хорошо не принимали на родине. К тому времени маркиза снова находилась в отличном расположении духа, пополнела и отменно похорошела. Король был весел, с радостью предавался развлечениям, и оба они много говорили о любви. Замурованную маленькую лестницу открыли вновь, и король опять начал по своему обыкновению внезапно появляться и исчезать в покоях маркизы. Бебе, спаниель герцога Субиза, который оставался у мадам де Помпадур, был счастлив видеть хозяина. Как-то за ужином принц упомянул о своем поражении, но маркиза запретила ему говорить о делах в обществе.