Ричард Левинсон - Всемирная история сексуальности

Половые признаки были ещё менее выражены, чем в Египте. Это был а-сексуальный тип, общий идеал человеческой красоты, который был обязан больше духу, чем желаниям плоти. С первого взгляда трудно сказать, являются ли танцоры, изображенные на фресках царского дворца в Кноссе, мужчинами или женщинами. Даже в архаичных скульптурах, созданных 800 лет спустя на греческом материке, пол не всегда легко отличить, если волосы или одежда не дают указаний. Независимо от того, соответствует ли надпись фигуре Гермеса или Афродиты, лицо имеет одно и то же сексуально недифференцированное выражение, тело по-мальчишески стройное, руки по-девичьи тонкие. Даже в классический период, когда искусство стремилось к величию и пафосу, сексуальный элемент нейтрализуется до точки исчезновения. Аполлон со своей лирой, облаченный в мантию Бог, ведущий хор Муз, настолько же мало похож на мужчину, как и его женский поезд, что археология должна помочь биологии.

Решающим мотивом здесь, несомненно, была не ханжество. Представления человеческого существа, или боги в человеческой форме, не целенаправленно де-сексуализированных, как в Средние века, чтобы спасти созерцателя от похотливых мыслей. Все картины древности, даже девственная Артемида и суровая Афина, по-своему сексуализированы, но это нейтральная мода, которая не стремится возбудить другой пол. Секс — это своя сфера, укоренённая в эстетике, так как эстетика, в свою очередь, не может существовать без сексуального элемента. В этой сфере нет принципиальной разницы между мужчиной и женщиной, нет абсолютной разделительной линии, нет ничего, что привлекало бы исключительно один пол и отталкивало бы другой.

Так и в искусстве, и в природе. Они вместе образуют то, что мы называем реальностью, содержание нашей жизни. Нет никаких эстетических законов, которые действительны исключительно для произведений искусства и неприменимы к людям из плоти и крови. Даже здесь секс образует свою собственную сферу, неотделимую от эстетики. Было бы абсурдно говорить, что этот молодой человек красив, но только для девушек, или что эта девушка красива, но только для мужчин.

А привлекательность не может быть только одного пола, поэтому не может быть никакой разделительной линии между гетеро- и гомосексуальным влечением. Различие, кажущееся столь очевидным и фундаментальным для других эпох и народов, не имеет смысла для греческого ума, так как притяжение одного человека к другому основано не на различии половых органов, а скорее на тайных законах эстетики, которые несомненно существуют, несмотря на то, что наше знание о них лишь фрагментарно; она основана на наслаждении в определенных пропорциях, в ритме движения, тоне слов, в гармонии и даже в контрасте между мыслями и чувствами самых различных видов. Потребность в более близком подходе, которая рождается из этих вещей, выше секса. Объект может быть как мужским, так и женским. Она нейтральна по своей природе, как и причина, которая ее возбудила.

Только эллинистическая эпоха, когда азиатские влияния снова начали проникать в греческий дух, стремилась грубо расчленить этот нейтралитет, превратив Эроса в гермафродита, похотливого, истощенного гибрида, обладающего и мужскими, и женскими гениталиями и демонстрирующего их. На Востоке этот бисексуальный Эрос был задуман в виде чудовищного мужчино-женщины, то есть женщины с бородой и мужским детородным органом. Это анатомическое абортированное создание было слишком неэстетично для греков, которые подарили ему по крайней мере дыхание поэзии и очарования. Они изобрели басню, которая удовлетворяла логике и имела дело с естественным парадоксом в мягко намекающей манере. Прекрасный юноша однажды купался в колодце, и вид его так очаровал нимфу колодца, что она умоляла богов соединить ее тело с его. Так родился гермафродит, сын Гермеса и Афродиты. Это была легенда, увековеченная скульптором Поликсом во II веке до нашей эры, в его мечтательной, умиротворенной юностью нимфе. Прототип Поликса многократно имитировался в Александрии, адаптируясь к вкусу эпохи, которая любила свою эротику с комфортом. Поздний Ренессанс добавил ещё один штрих: гермафродит возлежал на роскошных мраморных подушках, приглашая и обещая, как a bonne a tout faire [43] для любых нужд (фр.). . Он всё ещё лежит в этой позе в парижском Лувре, в Римских Термах и других художественных галереях современного мира.

Гермафродит из Лувра

Великое возражение, традиционно выдвигаемое против греческой сексуальной жизни, состоит в следующем: что происходит с семьей, если секс таким образом изолирован и настроен на формирование своего собственного мира? Фактически половая жизнь в Греции превратилась в чисто экономическую предпринимательскую деятельность по сохранению частной собственности, содержанию женщин и обслуживанию мужчин. По большому счету она выполняла эти три функции, в то время как ее четвертая функция, наиболее важная для государства, обеспечение жизни следующего поколения, действовала весьма неопределенно.

У Греции были свои хорошие и плохие периоды в отношении демографической политики. Хорошие были, действительно, очень рано. Гомер в «Илиаде» восхваляет богатство троянских детей. У Приама, царя Трои, было не менее пятидесяти сыновей и двенадцати дочерей. Ахейцы с западного побережья Эгейского моря не могли соперничать с такими фигурами; тем не менее у Нестора, самого старшего из греческих князей, было шесть сыновей и множество внуков. У Эола было двенадцать женатых детей. Алкинус, отец дружелюбной хозяйки Одиссея Навсикаи, имел пятерых сыновей. Это демографические показатели, знакомые по сей день среди состоятельных членов общества правящих классов. Мы действительно не знаем, отражают ли они условия XII века до н. э., в котором пали священные башни Илиона, или же самого Гомера IX века. Несомненно, однако, что уже во времена Гомера, а тем более столетие спустя, бедному человеку было трудно воспитывать более одного сына. Проблема заключалась в нехватке пахотных земель. У великих господ были свои стада и пастбища, среди которых они могли жить с комфортом. У бедняги был один плуг — бык; и если появлялся второй сын, он должен был поступить на службу в одно из больших поместий или наниматься в качестве случайного работника в городе, так как семейный участок больше не мог быть разделен. [44] Homer, Odyssey , XI, 489. Hesiod, Труды и дни , 376, 405.

В Спарте, плодородная почва которой сделала ее одной из богатейших областей Греции, бедность была настолько ужасной, что несколько братьев делили одну жену, как у самых примитивных народов. Но даже полиандрия не принесла никакого решения. Голод вынуждал ограничивать семью одним ребенком. Если был зачат ещё один ребенок, то для прерывания беременности использовались все средства. Если же ребенок все же появлялся и оказывался мужского пола, то родители не были, как в большинстве других греческих государств, свободны либо воспитывать его, либо выставлять напоказ, либо иным образом избавляться от него, как им заблагорассудится. В теории ребенок принадлежал государству, и теперь начался тот процесс, который заставил многих евгеников описывать Спарту как образцовое государство. Отец был вынужден отнести новорожденного ребенка в медицинскую комиссию, которая осматривала его, чтобы узнать, сможет ли он вырасти хорошим солдатом. Если так, то государство брало на себя заботу о его воспитании; если же нет, то его бросали на кладбище младенцев в Тайгетском ущелье. Постоянное сокращение спартанского населения говорит о том, что сравнительно немногие дети проходили испытание.