Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

На западе было иначе; влияние католической церкви, несколько иная роль королевской власти — всё это вело к тому, что не самозванчество (как на Руси), но ересь становится идеей многих народных движений; не лучшего царя, а «правильную церковь» требовали повстанцы многих европейских стран.

В России же относительно слабую церковь во многом подменяла сильная верховная власть, царь как бы «заменял» бога. Сразу заметим, что и в русской истории известны различные ереси, а с XVII века существовало такое сильное религиозное движение, как старообрядчество. Однако подобные формы протеста всё же не достигли той всеохватывающей силы, как это было во время народных движений в Германии, Франции, Италии… Только «справедливый, народный царь» угоден богу — или (то же самое, но с обратным знаком) неправильныйцарь равен дьяволу, антихристу…

К этому добавим, что едва ли не о каждом императоре, умершем естественной смертью, говорили, что его (или её) извели. «Особенно замечательно,— заметил Н. А. Добролюбов,— как сильно принялось это мнение в народе, который, как известно, верует в большинстве, что русский царь и не может умереть естественно, что никто из них своей смертью не умер».

Притом почти каждому монарху приписывали не того родителя (например, Екатерине II — Ивана Бецкого), и, таким образом, умершие цари «самозвано» оживали, а живых «самозвано» усыновляли, удочеряли или убивали, а царь, считавший самозванцами крестьянских «Петров III», сам был в их глазах правителем «самозваным — незваным».

В общем, так всё запутывалось, что в правительственных декларациях однажды Пугачёва нарекли «лжесамозванцем», что, как легко догадаться, было уж чуть ли не крамольным признанием казака царём!

И вот — Пётр III… Тот факт, что он царствовал всего полгода, что народ его, можно сказать, не успел разглядеть, тем более усиливает иллюзию о добром, народном царе, который хотел, как видно, дать волю — и даже дал дворянам, а вот крестьянам — то ли не успел, то ли уж подписал, да министры, помещики, царица Екатерина спрятали…

Идут 1770-е… Всё хуже положение крестьян, горных рабочих, уральских казаков, татар, башкир и других зависимых народов. Роскошные сады, дворцы, обиход — всё это оплачивается двойным, тройным увеличением барщины, оброка.

Итак, жить стало хуже; царица Екатерина мужикам сомнительна (крестьянские мудрецы втолковывали односельчанам, что царь подобен богу и, стало быть, должен иметь (мужеский образ); но, если царица плоха, а истинный царь «всегда благ», значит, царица ложная, подменённая, настоящий же народный правитель — Пётр III или его сын, несчастный великий князь Павел…

При таком мнении — как не явиться самозванцу, в которого многие верят; иные не верят, но — затем привыкают к мысли о «Петре III», потому что хотят верить!

Однако снова поинтересуемся теми, кто догадывался или даже точно знал, что Пугачёв — простой казак.

Во-первых, они уже связаны кровью и должны других уговаривать и себя убеждать, что здесь Пётр Фёдорович.

Психология самоубеждения очень любопытна: даже некоторые проныры и скептики из пугачёвского окружения тоже хотели верить и, вступив в игру, далее уже не играли, но жили и умирали всерьёз.

Как известно, министры Пугачёва принимали титулы «графа Чернышёва» и «графа Воронцова»: это отнюдь не означало, будто они себя считают Воронцовым или Чернышёвым — фамилия сливается с термином, произносится и пишется как бы в одно слово: «Графчернышёв», «Графворонцов».

Однако, постоянно повторяя фамилию-должность, сам носитель её, как и окружающие, всё больше верит, что слово само по себе несёт некоторую силу, магию…

Пусть Пугачёв не царь, но окружающие должныверить; а поверив, назвав его царём — уже присягнули и одним звуком царского титула передали ему нечто таинственное. А он сам, понимая, что они не очень-то верят, ведёт себя так, будто они верят безоговорочно, и сам себя этим ещё сильнее заряжает, убеждает — а его убеждение к ним, «генералам», возвращается! К тому же старшие видят магическое влияние государева слова на десятки тысяч людей, и после этого уж самый упорный привыкнет, самому себе шепнёт: «А кто ж его знает? Конечно, не царь, но всё же не простой человек; может быть, царский дух в мужика воплотился?»

Пушкин:«Расскажи мне,— говорил я Д. Пьянову,— как Пугачёв был у тебя посажёным отцом».— «Он для тебя Пугачёв,— отвечал мне сердито старик,— а для меня он был великий государь Пётр Фёдорович».

Калмыцкую сказку об орле и вороне Пугачёв рассказывает Гринёву «с каким-то диким вдохновением». Автор «Капитанской дочки» довольно щедро наделил своего героя-рассказчика собственным знанием и культурой: «дикое вдохновение» — лучше не скажешь о пугачёвском даре!

Благодаря ему уж сам «Пётр III» наверняка порою не мог отличить свой реальный образ от им же выдуманного, создавал, так сказать, вторую действительность — точно так, как бывает в искусстве…

Конец сентября 1773 года — кровавый пир. Летучие листки, написанные под диктовку самозванца или по разумению его канцеляристов, разносятся по горам и степям русскою и татарскою речью.

Буквально в те самые дни, когда на петербургских пирах провозглашалась здравица великому князю Павлу Петровичу и великой княгине Наталье Алексеевне, за них, «за детей своих», пил и Пугачёв, рассылая по округе бумаги не только от собственного имени, Петра III, но и от наследника.

Ведь если Пугачёв — Пётр III, то его «сын и наследник» — естественно, Павел I. Этот агитационный приём используется повстанцами не раз.

Емельян Пугачёв постоянно провозглашал, глядя на портрет великого князя: «Здравствуй, наследник и государь Павел Петрович!» — и частенько сквозь слёзы приговаривал: «Ох, жаль мне Павла Петровича, как бы окаянные злодеи его не извели». В другой раз самозванец говорит: «Сам я царствовать уже не желаю, а восстановлю на царствие государя цесаревича».

Сподвижник Пугачёва Перфильев повсюду объявлял, что послан из Петербурга «от Павла Петровича с тем, чтобы вы шли и служили его величеству».

В пугачёвской агитации важное место занимала повсеместная присяга «Павлу Петровичу и Наталье Алексеевне» (первой жене наследника), а также известие о том, будто граф Орлов «хочет похитить наследника, а великий князь с 72 000 донских казаков приближается». И уж оренбургский крестьянин Котельников рассказывает, как генерал Бибиков, увидя в Оренбурге «точную персону» Павла Петровича, его супругу и графа Чернышёва, «весьма устрашился, принял из пуговицы крепкое зелье и умер».

Как же реальный принц, сам Павел Петрович, отнёсся к своей самозваной тени? Что думал после пышных свадебных торжеств 19-летний впечатлительный юноша, вдруг услышавший почти запретное имя отца, да ещё ожившего, восставшего!