Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Если бы Пугачёв не застрял у Оренбурга и вдруг смело двинулся бы к Москве, где его ждали,— мало ли как мог повернуться великий бунт? Но всё равно бы не удержались. Уже в ходе восстания крестьянские министры, как известно, враждовали, случались кровавые расправы со своими.

Недолго бы продержалась крестьянская вольница, даже если бы скинула с престола Романовых…

Так что же — Пугачёву не следовало восставать? Выходит, бунт действительно был бессмысленным?

Нет, не выходит; да, впрочем, к чему рассуждения «следовало — не следовало», когда — последовало! Когда на огромном пространстве поднялись миллионы людей…

Восстание страшное, жестокое, взявшее много крови, бунт, своего не достигший; однако «заработная плата на уральских заводах выросла вдвое после восстания»: это вывод историков и экономистов.

Казалось бы, мелочь, но приглядимся получше: пугачёвцев победили, переказнили, но победители испугались и всё же умерили свой аппетит. Если бы не 1773—1774 годы, то, конечно, не стали бы уступать… Скажем иначе: вообще в России с крестьян «драли три шкуры», но если бы не Болотников, Разин, Булавин, Пугачёв,— содрали бы все десять…

И мог бы наступить момент, когда чрезмерное высасывание соков загубило бы всё дерево; когда в конце концов не нашлось бы ни «прибавочного продукта», ни сил, ни духа у огромной страны, чтобы развиваться и идти вперёд, накапливать средства для капитализма. Так бывало в мире: некоторые древнейшие цивилизации замирали, засыхали, истощённые ненасытным, безграничным аппетитом землевладельцев и государства; засыхали настолько, что, по замечанию Герцена, «принадлежали уже не столько истории, сколько географии».

Географии, огромного пространства России хватало, но страна, народ желали истории! Они двигались вперёд как огромными дворянскими реформами Петра, так и «ядерными вспышками» народных войн.

«Низы» ограничивали всевластие и гнёт «верхов», не давая им съесть народ и в конце концов — самих себя!

Так что восстание дало плоды.

К тому же великая, страшная энергия неграмотного бунта эхом отзовётся в России грамотной, стране Радищева и Пушкина… Пугачёв, ненавидевший, уничтожавший островки дворянской цивилизации, парадоксальным образом помогал появлению высочайших форм культуры, гуманизма. Он ускорял освобождение России — пусть и не так, как мыслил крестьянский «амператор», и не так, как мечтали дворянские мудрецы…

Вспомним недавние стихи Давида Самойлова:

10 января 1775 года в Москве была отрублена голова Емельяну Ивановичу Пугачёву. Пушкинский вымышленный герой, Петруша Гринёв, «присутствовал при казни Пугачёва, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мёртвая и окровавленная, показана была народу».

В правительственном манифесте было приказано предать это дело, то есть крестьянскую войну, «вечному забвению»!

Но можно ли забыть?

Так заканчивается и не оканчивается наше повествование о «29 сентября 1773 года»: две главы, где — столицы и Урал, свадьбы и заговор, конституция и великий мятеж, настоящие и самозваные цари, великие писатели…

Белой ночью с 29 на 30 июня, в 2 часа пополуночи, из Новодвинской крепости выходит корабль «Полярная звезда». Тайна столь велика, что даже местный губернатор не посвящён, куда везут его бывших подопечных. Со всех свидетелей взята подписка. «И я,— заключает ответственный за всю „операцию“ генерал-губернатор огромного края Алексей Мельгунов,— провожал их глазами до тех пор, пока судно самое от зрения скрылось».

40 лет без малого провела в заключении Брауншвейгская фамилия; третий правитель на русском троне. После визита Бибикова и гибели в Шлиссельбурге Ивана Антоновича принцев надолго оставили в покое.

В мире происходили разнообразные события: французское Просвещение — Руссо, Вольтер, Дидро; американская революция; открытия Бугенвиля, Кука в Тихом океане… Однако принц Антон и его дети не имеют права всего этого знать. Меняются коменданты, охрана пьянствует, ворует, архангельский губернатор Головцын докладывает, что «каменные покои тесны и нечисты».

1767 год:ревизия губернатора, явно жалеющего узников. Принцесса Елизавета высказалась при нём «с живостью и страстью» и, «заплакав на их несчастную, продолжаемую и поныне судьбину, не переставая проливать слёзы, произносила жалобу, упоминая в разговорах и то, будто бы они, кроме их произведения на свет, никакой над собой винности не знают, и могла бы она и с сестрою своею за великое счастье почитать, если б они удостоены были в высочайшую вашего императорского величества службу хотя взяты быть в камер-юнгферы» (придворный чин). Головцын «их утешал, и они повеселели».

Позже мягкосердечный губернатор изыщет оригинальный способ воздействия на Екатерину, Никиту Панина и других советников: передавая разговоры, якобы подслушанные его агентами от принцев, в форме доноса, он сообщает разные их лестные высказывания в адрес царицы! Головцын верно рассчитал, что донос, секретная информация будут прочтены наверху быстрее всего; однако никаких облегчений не последовало…

25 мая 1768 года:принц Антон обращается к Екатерине II. Он просится с детьми за границу и клянётся «именем бога, пресвятой троицей и святым евангелием в сохранении верности вашему величеству до конца жизни»; при этом он вспоминает милостивое письмо Екатерины в 1762 году, «и в особенности уверения в вашей милости генерала Бибикова, чем мы все эти годы утешали и подкрепляли себя»; 15 декабря того же года Антон-Ульрих заклинает царицу «кровавыми ранами и милосердием Христа»; через два месяца ещё одно письмо — никакого ответа не последовало.

Вряд ли Бибиков узнал шесть лет спустя, почему вдруг снова возникло его имя в секретной переписке. Вряд ли добрался до этих сведений и Пушкин, хотя ситуация была ему хорошо понятна: Бибиков от имени императрицы обещал, обнадёживал, сам искренне сочувствовал узникам.

Но заточение продолжается.

Конец 1767 — начало 1768 года:в секретной переписке, в доносах обсуждаются дела, совершенно необычные для такого рода бумаг: «принцесса Елисавета, превосходящая всех красотой и умом», влюбилась в одного из сержантов холмогорской команды. Её предмет — Иван Трифонов, 27 лет, из дворян, крив на один глаз, рыж, «нрава весёлого, склонный танцевать, играя на скрипке, и всех забавлять». В донесениях много печальных, лирических подробностей: сержант подарил принцессе собачку, а «она её целует»; Трифонов «ходит наверх в чёрных или белых шёлковых чулках и ведёт себя, точно будто принадлежит к верху»; наконец, принцесса «кидает в сержанта калёными орехами, после чего они друг друга драли за уши, били друг друга скрученными платками». Не сообщая сперва обо всём этом в Петербург, комендант и губернатор всё-таки удаляют Трифонова из внутреннего караула, после чего «младшая дочь известной персоны была точно помешанная, а при этом необыкновенно задумчивая. Глаза у ней совсем остановились во лбу, щёки совсем ввалились, притом она почернела в лице, на голове у ней был чёрный платок, и из-под него висели волосы, совершенно распущенные по щекам»; после того сам принц Антон напрасно молит коменданта, чтобы сержанта Трифонова пускали наверх — «для скрипки и поиграть в марьяж», а сам сержант падает в ноги коменданту, майору Мячкову, умоляя: «Не погубите меня!»