Павел Щеголев - Первенцы русской свободы

Во всяком случае, это пожелание поэта надо сопоставлять с тем выводом, который был сделан Пушкиным в 1834 году из сравнения Николая с Петром. Все записи дневника о Николае свидетельствуют о том, что царь не удовлетворил пожеланию Пушкина и не обнаружил того сходства с Петром, которого желал ему Пушкин. Смешно и странно сопоставлять с обоготворённым Петром «Медного всадника» — монарха-прапорщика.

Нам кажется,— анализ записей Пушкина о Николае I в дневнике даёт нам возможность сделать заключение, что принятое биографами и исследователями Пушкина представление об отношении Пушкина к царю не соответствует действительности. В 1833—1834 году Пушкин проявил критическое отношение к Николаю и как к монарху, и как к человеку, и трезво посмотрел на державца полумира. Положительное и восторженное отношение к Николаю сменилось отрицательным. На месте великого государя оказался прапорщик, а на месте человека-героя оказался мелкий человек, ограниченный и узкий, злобно-памятливый.

После работ, опубликованных мною в 1927 году [878], можно считать установленным, что анонимный пасквиль — роковой повод к последней дуэли Пушкина с Дантесом — ставил в оскорбительную связь имя жены поэта с именем императора Николая. Текст диплома ясно говорит об этом: «Кавалеры первой степени, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в Великий Капитул, под председательством высокопочтенного Великого Магистра Ордена, е<���го> п<���ревосходительства> Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина заместителем [коадъютером] великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена . Непременный секретарь: граф И. Борх» (XVI, 180—181, 394). Нарышкин — муж долголетней возлюбленной императора Александра, Марьи Антоновны. Утверждая Пушкина в звании историографа ордена рогоносцев и помощника великого магистра, составитель диплома язвительно указывал на то, что Наталья Николаевна Пушкина была в столь же близких отношениях к Николаю Павловичу, как Марья Антоновна к Александру Павловичу. Пусть Наталья Николаевна была только мнимой фавориткой, но Пушкин и чувствовал, и боялся, что всесильный самодержец в один прекрасный день пожелает склонить и склонит стыдливую красоту на монаршее ложе. В дипломе упомянуто и третье имя — непременного секретаря ордена рогоносцев графа Борха. Жена графа И. М. Борх отличалась лёгкостью своих нравов; по смыслу диплома, и у неё должны были быть «августейшие» отношения, но твёрдых и определённых свидетельств в нашем распоряжении не было. Быть может, наш вопрос и недоумения разрешает следующий отрывок из письма А. О. Смирновой к графине Е. П. Ростопчиной. Письмо это ускользнуло от внимания и моего, и других исследователей [879]. Письмо от декабря 1839 года; Ростопчина жила в это время в именье в Воронежской губернии, а её приятельница кружилась в высшем свете. Смирнова пишет о перспективах зимнего сезона 1839—1840 годов в высшем свете. «Модными светилами будут всегда наша милая Mary Пашкова, за которой ухаживает её верный поклонник Georges, m-me Крюденер, Бутурлина; это первый план». Все названные здесь три женщины были предметом вожделений императора Николая. Сама же Смирнова в своих записках вспоминает, как в предшествующий (1838— 1839 гг.) сезон Николай наслаждался соперничеством (из-за него) баронессы Крюденер, графини Бутурлиной, как всю зиму ужинал между Крюденер и Мэри Пашковой, которой «эта роль не нравилась», по словам Смирновой [880]. Едва ли под Georges’ем в письме к Ростопчиной не зашифрован сам Николай? Итак, Пашкова, Крюденер, Бутурлина, объекты длительных увлечений царя,— женщины первого плана. Дальше Смирнова сообщает: «На втором [плане] княгиня Юсупова и Долгорукая, рождённая Апраксина. Лиза Голицына, Суворова и графиня Воронцова не выезжают из-за траура; последняя, впрочем, сможет принимать полу-участие в удовольствиях, так как Кирилл Александрович похоронен вчера [881]. Маленькая Эмма Б<���орх> вернулась ещё красивее, чем когда-либо, и забавляется тем, что опять позволяет этому мерзкому Sercey компрометировать её; её не щадят, так как она беззащитная и к тому же кокетничает обыкновенно слишком очевидно». Маленькая Эмма Б. — конечно, графиня Борх, Любовь Викентьевна, Любовь = Aimée = Эмма. В словах Смирновой о ней надо подчеркнуть намёк на лёгкость нравов, на страсть к кокетству и выражение, подчёркнутое самой Смирновой: «её не щадят, так как она беззащитная». Была защита, щадили; какая же защита? Самой прочной защитой было «августейшее» благоволение: тут все хулители и хулительницы смолкали. На первом царском плане — увлечения длительные, с затяжной игрой в любовь, на втором — васильковые дурачества, мимолётные встречи, короткие удары. Тут на августейшем пути подвернулась, должно быть, и неустойчивая графиня Эмма Борх, жена того графа Иосифа Борха, который жил со своим форейтором, по словам Пушкина. О самой графине Борх Пушкин выразился, что она живёт с кучером. Если защитник графини Борх верно угадан в Николае, то получается острое сближение: в обладании графиней император соперничал с кучером!

Язвительная стрела попала в цель. Пушкин остро почувствовал удар, не только почувствовал, но и сразу понял, от кого он идёт. Почти сразу же по получении пасквиля Пушкин пришёл к твёрдому и непоколебимому убеждению, что пасквиль идёт от голландского посланника барона Геккерна. Геккерн мстил Пушкину за то дурацкое положение, в которое Пушкин поставил и его, и его приёмного сына Дантеса [882]осенью 1836 года [883]. Дантес вёл любовную игру с H. Н. Пушкиной; страсть его была возбуждена в высшей мере, возбуждение не ускользнуло от Пушкина, и Дантес, желая отвести грозу от Натальи Николаевны, спас её, заявив, что ухаживания его относятся не к Наталье Николаевне, а к сестре её Екатерине [884]. Пушкин принял за истину заявление Дантеса и понуждал его к женитьбе. Геккерн, бросая намёк на императора, как оскорбителя семейной чести Пушкина, рассчитывал, быть может, в суматохе избавиться от вынужденного брака.

Перед Пушкиным было три врага: Дантес, Геккерн и Николай. Дантесу он послал вызов. После долгих переговоров и просьб Геккерну удалось отвести удар и убедить Пушкина отказаться от дуэли. Но Дантес был последним для Пушкина человеком в этом деле. В порыве отчаяния и бессилия Пушкин попробовал было разорвать свои связи с царём, сделав попытку вернуть ему денежные ссуды, выданные ему по царской милости [885]. Но это ему не удалось, да этого ему, Геккерну, было бы и мало. Но Геккерн, отправляя диплом, задевал честь не только Пушкина, но и царя: конечно, ему и в голову не приходило, что царь когда-либо узнает содержание диплома. Пушкин замыслил месть, разительную, полную, опрокидывающую человека в грязь. Он решил пойти напролом и выдать Геккерна с головой монарху. «Привлечь высочайшее внимание к пасквилю, предъявить его царю: не я один, муж Натальи Николаевны, помянут здесь, но и брат ваш, да и вы сами, ваше величество. А смастерил этот пасквиль господин голландский посланник барон Геккерн. Обратите на его голову громы и молнию!» Такой диплом для Николая Павловича то же, что кусок красной материи для быка. Да, в таком случае произошёл бы, действительно, скандал, единственный в своём роде… Указание на Геккерна как на составителя подмётного письма, задевающего семейную честь императорской фамилии, сослужило бы Пушкину несомненную пользу и в отношениях царя к чете Пушкиных. Произошло бы поражение и другого опасного — гораздо более опасного, чем Дантес,— поклонника Натальи Николаевны — Николая Павловича Романова. Атмосфера была бы разрежена. Вот та тонкая игра, которую хотел повести Пушкин [886]. После замирения дела о дуэли с Дантесом Пушкин решил перейти в открытое нападение на Геккерна. Он написал письмо голландскому посланнику. Текст его нам неизвестен, но граф Соллогуб, которому Пушкин прочёл это письмо, утверждал, что в известном письме, отправленном Геккерну 26 января 1837 года, Пушкин повторил почти текстуально своё ноябрьское письмо. Соллогуб вспоминал впоследствии о чтении письма в день 21 ноября: «Губы его [Пушкина] задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения» [887]. Этого письма Пушкин не отправил, но в тот же день 21 ноября он написал следующее письмо: