Павел Щеголев - Первенцы русской свободы

«Граф! Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить Вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моём семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, человека высшего круга, от дипломата. Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на моё имя, под двойным конвертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнусность, их ко мне не переслали.

В общем, все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса.

Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерн приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели.

Оказывается, что в этот промежуток времени г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение. Узнав об этом из толков в обществе, я поручил попросить г-на д’Аршиака [секунданта г-на Дантеса], чтобы мой вызов рассматривался как не имевший места. Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чём считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества.

Будучи единственным судьёй и хранителем моей чести и чести моей жены, и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю.

Во всяком случае надеюсь, граф, что это письмо служит доказательством уважения и доверия, которые я к вам питаю. С этими чувствами имею честь быть, граф, ваш нижайший и покорнейший слуга А. Пушкин. 21 ноября 1836». (XVI, 191—192, 397—398) [888]

Это письмо вызывает немало недоумений. Кому оно адресовано? При первом появлении в печати оно было отнесено сначала с вопросом («кажется») графу Бенкендорфу, а потом уже было усвоено ему без вопроса. Я высказал предположение в последнем издании моей книги, что оно адресовано графу Нессельроде. Подлинник его неизвестен. П. И. Бартенев сообщал со слов кн. Вяземских, что письмо это было найдено в кармане сюртука, в котором Пушкин дрался на дуэли [889]. Исследователи сходятся на том, что письмо не было послано, и заключают, что план мести Пушкина остался невыполненным. Во всяком случае, если это письмо и было в руках Нессельроде или Бенкендорфа, то до царя оно не дошло, так казалось и мне. А ведь в планы Пушкина как раз и входило довести до царя о пасквильных обстоятельствах, поставить царя лицом к лицу с дипломом. На этом пункте и обрывалась история этой стадии дуэльных отношений Пушкина. Но в настоящий момент мы можем её продолжить, благодаря счастливому и ошеломительному открытию нового обстоятельства, абсолютно неизвестного до сих пор исследователям. Прежде, чем привести этот новый, неизвестный документ, просим читателя держать в памяти даты и сосредоточить в своём воображении все обстоятельства, выше нами изложенные. Главное: 21 ноября графу Соллогубу Пушкин прочёл письмо к Геккерну, 21 же ноября датировано его письмо, объявляющее автором пасквиля Геккерна.

При российском императорском дворе велись так называемые камер-фурьерские журналы. Камер-фурьеры простым языком, без особых словоизвитий, заносили в книги события внешней жизни царя, записывали, кого царь принимал, кто представлялся, куда ездил царь, кто был за обедом, кто был на придворных балах и т. д. Конечно, не все — даже внешние — события получали отражение в записках камер-фурьеров, но то, что было записано в их журналах, соответствовало действительности. Камер-фурьерские журналы сохранились в бывшем архиве Министерства двора (ныне в Центрархиве); я просмотрел их и извлёк все самые малейшие данные, которые могли бы иметь касательство к Пушкину. Они будут использованы мной в специальной работе «Пушкин при дворе» [890]. Здесь же я приведу только одну запись, сделанную в камер-фурьерском журнале в понедельник 23 ноября. Привожу с буквальной точностью эту запись, сделанную по трафарету в порядке трафаретной придворной хронологии.

«1836 г. Месяц ноябрь. Присутствие их величеств в собственном дворце.

Понедельник. 23-го. С 6-ти часов его величество принимал с докладом военного министра генерал-адъютанта графа Чернышёва, генерал-лейтенанта графа Грабовского, действительного статского советника Туркуля, статс-секретаря Лонгинова, министра высочайшего двора князя Волконского и генерал-адъютанта Киселёва. За сими с рапортами военного губернатора графа Эссена, коменданта Мартынова и обер-полицмейстера Кокошкина.

10 минут 2-го часа его величество одни в санях выезд имел прогуливаться по городу и возвратился в 3 часа во дворец».

Царский деловой день кончился, время шло к обеду и к мирным развлечениям семейной жизни. И вдруг эта жизнь была прервана необычайным визитом, против придворного этикета, вне обычного времени. Вслед за приведёнными только что строками камер-фурьерское перо записывает:

«По возвращении его величество принимал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа и камер-юнкера Пушкина» [891].

Вот новое свидетельство к истории дуэли, оглашаемое нами впервые. Оно лаконично и сухо, но нельзя с достаточной силой оценить его значение для истории последних месяцев жизни Пушкина. У нас не было никакого представления об этом свидании в неурочное время поэта с царём в присутствии шефа жандармов. Никто из трёх лиц, беседовавших в 4-м часу дня 23 ноября 1836 года в царском кабинете, в Зимнем дворце, не проговорился ни одним словом об этом свидании, и если бы бесстрастный камер-фурьер не записал о нём в свой журнал, тайна свидания схоронена была бы на век. Чем вызван был этот чрезвычайный приём, о чём шла речь — мы можем строить только предположения. Попытаемся их высказать. Чрезвычайность приёма (после окончания обыкновенного приёма, после царской прогулки, в необычное время) свидетельствует о чрезвычайности тех обстоятельств, которые заставили шефа жандармов привести с собой камер-юнкера Пушкина. И понятно, важность была не в событиях частной жизни Пушкина (из-за этого не стоило бы беспокоить государя!), а в чём-то совершенно выходящем из пределов. Но вспомним слова Пушкина, сказанные им в салоне княгини В. Ф. Вяземской: «я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своём роде; она будет полная, совершенная» [892]. Вспомним, каким изобразил Пушкина граф Соллогуб, прослушавший 21 ноября его письмо к Геккерну: «губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения». Мне кажется, не противоречащим истине будет предположение, что Пушкин доставил-таки соответствующему начальству (всё равно, будь то Нессельроде или Бенкендорф) своё заявление о том, что автором диплома, позорящего честь и его, Пушкина, и самого царя, является голландский посланник. Можно себе представить, какое ошеломляющее впечатление на Нессельроде или Бенкендорфа произвело подобное заявление. Создавался неслыханный скандал. Можно предполагать с полной вероятностью, что Бенкендорф пытался урезонить, успокоить Пушкина, но он был в таком настроении, когда никакие резоны на него действовать не могли. Оставался один верховный судья — сам царь. Только он один и мог предотвратить катастрофу. Но ведь Пушкин и жаждал этого свидания. 23 ноября в 4-м часу дня произошло наконец объяснение между царём и Пушкиным. Надо думать, что Пушкин осведомил царя о своих семейных обстоятельствах, о дипломе (как тут себя почувствовал Николай!) и об Геккерне — авторе диплома. Результаты свидания? Они ясны. Пушкин был укрощён, был вынужден дать слово молчать о Геккерне. Его отмщение Геккерну не получило огласки, но на царя известное впечатление он произвёл — тут Николай должен был сообразить дальнейшие последствия своих ухаживаний за Натальей Николаевной и оценить поступок голландского посланника. Во всяком случае, беседа втроём была чрезвычайно интимна, и никто из присутствовавших не проронил о ней ни слова. Но с полной уверенностью можно теперь утверждать, что Николай не был неосведомлённым относительно происходившего: наоборот, он знал о деле Пушкина больше, чем его друзья, Жуковский и Вяземский. Уж никак нельзя утверждать, что Николай был тут ни при чём. Правда, мои выводы — только предположения, но предположения естественные, вытекающие из хода события, как оно представляется на основании моих разысканий [893].