Павел Щеголев - Первенцы русской свободы

„Я счастлив был!.. Нет, я вчера не был счастлив: поутру я мучился ожиданием, с неописанным волненьем стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу, её не видно было! Наконец, я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, сладкая минута!..

Как она мила была! Как чёрное платье пристало к милой Бакуниной!

Но я не видел её 18 часов — ах!

Какое положенье, какая мука! Но я был счастлив 5 минут“ (I, 113) [695].

Можно без опасения ошибки принять утверждение Гаевского о хронологии „Монаха“ — не дальше 14-го года, но нет, в сущности, препятствий отодвинуть поэму к 1813 году.

Приурочение „Монаха“ к начальному периоду лицейской жизни можно подкрепить и ещё одним соображением. Из литературных источников, оказавших влияние на создание „Монаха“, на первом месте надо поставить, понятно, Вольтера, а огромное воздействие Вольтера на Пушкина приходится именно на ранний период лицейского творчества: в это время он не имеет соперников, и только позже начинается влияние и других иностранных писателей.

О вольтерианстве Пушкина не стоит распространяться. Тема давно поставлена и достаточно освещена. Вопрос специальный — о „Монахе“ и его возможных иностранных источниках — во всех подробностях разобран в статье Б. В. Томашевского [696]. Здесь мы коснёмся только общих линий. Из всех произведений Вольтера наибольшее обаяние производила на Пушкина поэма „Орлеанская девственница“ [697] — „произведение самое возмутительное и нечестивейшее“, по отзыву врагов Вольтера, „книжка славная, золотая, незабвенная, катехизис остроумия“, по отзыву Пушкина. В 1818 году отъезжавшему в чужие края Н. И. Кривцову Пушкин подарил экземпляр „Девственницы“ — „святую библию Харит“ [698]. О ней писал Пушкин:

Под влиянием Вольтера, его „Девственницы“, Пушкин пробовал написать поэму „Бова“. В ней читаем следующее обращение к Вольтеру:

Поэма „Монах“ приносит нам свидетельство Пушкина о том, чем был для него Вольтер. И в „Монахе“ литературным образцом для Пушкина был Вольтер и его „Девственница“. Необходимо остановиться на вступлении к „Монаху“, содержащем обращение к Вольтеру и… к Баркову.

Так же, как и в „Бове“, Пушкин горит одним желанием — творить по Вольтеру, взяв в образец его поэму об „Орлеанской девственнице“. До такой степени горит желанием, что сейчас же начинает подражать „Девственнице“. Вслед за только что приведёнными стихами идёт обращение к Баркову, но обращение это отнюдь не надо принимать по существу. Барков замещает только Шаплена в „Девственнице“, бездарного и грубого автора скучнейшей, правовернейшей поэмы об „Орлеанской деве“ [704]. Вольтер обращается к Шаплену:

Приведём сделанный Пушкиным в 1825 г. перевод этих стихов „Девственницы“, не совсем близкий к подлиннику:

Издеваясь над Шапленом, Вольтер вводит в свою поэму шуточное злое обращение к своему конкуренту. Выдерживая тон подражания, Пушкин, после восторженно почтительного обращения к Вольтеру, противопоставляет Вольтеру Баркова. Сопоставим два обращения: Вольтера к Шаплену и Пушкина к Баркову в „Монахе“:

Но как Вольтер от предложения Шаплена, так и Пушкин решительно отказывается от Баркова:

Барков не был для Пушкина тем, чем Шаплен был для Вольтера, и выдвижение Баркова не имеет ценности в сравнительно-литературном аспекте. Но отказ от Баркова в „Монахе“ не единичен, не нов. В „Городке“, написанном в 1814 году, Пушкин категорически отвергает возможность подражания Баркову: перебирая авторов, запретные произведения которых наполнили потаённую сафьяновую тетрадь, Пушкин останавливается на Баркове (в этих стихах Свистов обозначает Баркова):

Пушкин и Барков — тема, ещё не поставленная в литературе. Речь идёт, понятно, не о Баркове — Академии Наук переводчике, а о Баркове — отце барковщины, авторе порнографической стихотворной литературы, до сих пор не дождавшейся печати. Историки литературы брезгливо обходили этот род литературы, а в известной мере он заслуживает внимания, как весьма влиятельный, ибо уж очень большим распространением пользовался. Кажется, только один С. А. Венгеров пробовал разобраться в барковщине, но сквернословие, которым, действительно, уснащены произведения Баркова, раздавило исследователя. „Подавляющее большинство из того, что им написано в нецензурном роде, состоит из самого грубого кабацкого сквернословия, где вся соль заключается в том, что всякая вещь называется по имени. Барков с первых слов выпаливает весь немногочисленный арсенал неприличных выражений, и, конечно, дальше ему уже остаётся только повторяться. Для незнакомых с грязною музою Баркова следует прибавить, что в стихах его, лишённых всякого оттенка грации и шаловливости, нет также того почти — патологического элемента, который составляет сущность произведений знаменитого маркиза де-Сада… В Европе есть порнографы в десять раз более его безнравственные и вредные, но такого сквернослова нет ни одного“ [709]. Но, кроме сквернословия, следовало бы отметить в Баркове простонародный юмор, реалистическую манеру и крепкий язык. В той борьбе, которая шла в литературе против высокого штиля, Баркову тоже надо отвести маленькое место. Пушкин не стал учеником Баркова: помимо его собственного отказа от подражаний Баркову, можно сослаться и на то, что барковщины, как сквернословной струи, вообще в произведениях Пушкина нет. От крепкого словца, которое встречается у Пушкина, нельзя восходить к термину барковщины. Кажется, в лицейской жизни Пушкина был период барковского уклона. Недаром лицеисты в одной „национальной“ песне пели про Пушкина: