Анри Пиренн - Средневековые города Бельгии

Если ход политических событий вызвал это первое ослабление французского влияния, то тому же одновременно содействовал еще ряд других причин. В самом деле Франция перестала быть главным рынком Бельгии. Ярмарки в Шампани, бывшие до конца XIII в. главным местом сбыта для основной индустрии страны — суконной промышленности, потеряли свое исключительное значение с тех пор, как благодаря успехам мореплавания установились легкие и быстрые сношения между бельгийским побережьем и странами Севера и Юга. Морская торговля, которой очень благоприятствовала географическая конфигурация страны, стала главным источником экономической жизни Нидерландов. Имея своим главным центром Брюгге, затем — Антверпен, она распространилась постепенно на различные территории страны, стремясь все больше и больше связать их друг с другом и установить между ними солидарность интересов, значительно содействовавшую подготовке того государства, которое здесь основали впоследствии бургундские герцоги. В течение всего XIV в. Франция играла в экономической жизни Нидерландов несравненно менее важную роль, чем Англия или Ганза.

Наконец, если желать точно судить о положении, наметившимся примерно около 1320 г., то не следует забывать, что наследники Филиппа Красивого не в состоянии были продолжать его политику. Феодальная реакция, начавшаяся в их царствование, а вскоре затем — война с Англией, парализовали их силы. Правда, французские короли продолжали довольно активно вмешиваться в дела Нидерландов, особенно если сравнить их деятельность с деятельностью германских императоров. Но времена, когда они могли обращаться с бельгийскими государями как с подзащитными, нуждающимися в их покровительстве, уже миновали. Они перестали им приказывать, а старались снискать их расположение при помощи брачных союзов или всякого рода милостей. Они отлично понимали, что могут отныне использовать их, лишь склонив их на свою сторону, и их поведение по отношению к ним напоминает то, как вели себя более ста лет тому назад Гогенштауфены по отношению к Балдуину Генегаускому.

Впрочем, поведение бельгийских князей в XIV в. довольно сильно напоминает их поведение в XII в. Не чувствуя больше давления всемогущей Франции, которая со столь давних пор заставляла их трепетать, они снова обрели свою прежнюю свободу действий. Находясь между двумя великими державами, которым предстояло вскоре вступить в Столетнюю войну, они производили выбор в зависимости от своих интересов. Они были теперь сторонниками англичан или французов, подобно тому, как они в свое время были вельфами или гибеллинами, не из убеждения, а по расчету. Они всегда были готовы перебежать в тот лагерь, который сулил им больше выгод. С другой стороны, сложный переплет политических вопросов, занимавших тогда Европу, облегчал им возможность действовать по своему усмотрению. Необычайно удобно было перед лицом французского короля, законность власти которого оспаривалась Англией, и императора Людовика Баварского (1314–1347 гг.), отлученного от церкви папой, ссылаться на угрызения совести, когда повиновение становилось тягостным или казалось невыгодным! Кроме того, чего бояться государей, которые были заняты другими делами, и которые не только не питали захватнических планов, но, наоборот, считали себя счастливыми, если могли купить за недорогую цену ненадежный союз феодального князя?

Таким образом положение Нидерландов в XIV в. резко отличалось от их положения в XIII в. Они получили по отношению к Франции почти такую же свободу действий, какой они пользовались с давних пор по отношению к Германии, и оказались как бы предоставленными самим себе, благодаря отсутствию державы, достаточно сильной, чтобы подчинить их своему влиянию. Поэтому их политическая жизнь приобрела совершенно новый характер. Приступая к изучению периода, столь богатого всякого рода событиями, чрезвычайно важно разобраться в происшедших изменениях и, если возможно, попытаться распутать их сложный клубок.

Вместе с Робертом Бетюнским, умершим 17 сентября 1322 г., во Фландрии исчез последний представитель традиционной политики Дампьеров. Действительно, Роберт в течение своего долгого царствования неизменно оставался верным двоякой цели, которую преследовал его отец, именно: сохранить по отношению к французской короне феодальную независимость графства и уничтожить в Нидерландах дом д'Авенов. Если он был вынужден заключить мир с Францией, если он должен был решиться после столь упорной борьбы отдать Лилль, Дуэ и Орши, то лишь уступая силе и отнюдь не считая случившееся непоправимым. Убедительное доказательство этого он дал, выбрав местом своего последнего успокоения церковь св. Мартина в Ипре, и отказавшись от того, чтобы его тело покоилось рядом с останками его предков в аббатстве Флин, до возвращения Фландрии отнятой у нее области [824]. Подписывая тяжкий мир со своим сюзереном, он, впрочем, рассчитывал вознаградить себя за него победоносной войной с Вильгельмом д'Авеном. Он постарался устранить его от участия в договоре 1320 г., и нет сомнений в том, что с тех пор он ждал лишь благоприятного случая, чтобы снова начать борьбу.

Совершенно иную позицию предстояло занять его преемнику. Вместе с ним оборвалась старая традиция, уступив место другим честолюбивым планам.

Согласно условиям договора от 1320 г. наследником Роберта Бетюнского был назначен его внук Людовик, к которому после смерти его отца (22 июля 1322 г.) перешло графство Неверское [825]. Ему было всего восемнадцать лет, когда он получил в наследство Фландрию; он совершенно не был подготовлен к обязанностям, которые возлагало на него управление ею. Воспитанный с детства при парижском дворе, он не знал ни языка, ни нравов, ни интересов своих подданных. Его советники были подобраны министрами Филиппа Красивого. Один из них, аббат из Везле, был даже сыном того самого Пьера Флота, который погиб в битве при Куртрэ [826]. Король позаботился о том, чтобы вполне изолировать Людовика от влияния его отца и деда, и поставленная им себе цель была достигнута. Женатый на принцессе королевской крови [827], граф считал себя членом царствующего дома Франции и признавал своим гербом белую лилию.

Не следует поэтому удивляться, если его правление было продолжительным и трагическим недоразумением. Он прибыл во Фландрию, столь же мало подготовленный к управлению этой страной, как Вильгельм Нормандский в начале XII века, или Жак Шатильон — в конце XIII в. Хотя в первом порыве лояльности, знаменующей вступление на престол нового государя, большие города радостно раскрыли перед ним свои ворота, но конфликт между ними и им был неизбежен. Народ вскоре почувствовал, что во главе его стоит чужестранец. И вскоре народ начал сожалеть о временах «доброго графа Роберта»; распространился даже слух, что Людовик собирается обменять Фландрию на графство Пуату [828]. Надо, впрочем, признать, что король, не довольствуясь гарантиями, которые давало ему воспитание его молодого вассала, поспешил лишить его последних помыслов о независимости. Когда Людовик решился вступить на престол до принесения присяги на верность королю, он получил суровый урок в виде временной конфискации графства. С другой стороны — выдвинутые перед королевским судом его дядей Робертом Кассельским и некоторыми членами его семьи требования своей доли в наследстве Роберта Бетюнского, заставили его добиваться благосклонности короля в тот самый момент, когда он получил этот унизительный урок. Этого было более чем достаточно, чтобы раскрыть ему глаза. Он понял, что он может рассчитывать на помощь лишь своего сюзерена, и отныне все его помыслы были устремлены на то, чтобы любой ценой снискать его расположение. Усердие, с каким от стал добиваться выплаты жителями Фландрии штрафа, наложенного на них на основании Атисского мира, вызвало вскоре грозное восстание. Впрочем, этот мятеж, чуть не стоивший ему короны и даже головы, нисколько не повлиял на его поведение. В его памяти осталась только крупная услуга, оказанная ему Филиппом Валуа, разбившим мятежников в битве при Касселе, и с тех пор благодарность еще теснее привязала его к царствующему дому Франции; когда разгорелась Столетняя война, ему предстояло принести в жертву этому дому свои насущнейшие интересы, обнаружив, таким образом, больше рыцарской преданности, чем политического смысла.