Светлана Мрочковская-Балашова - Она друг Пушкина была. Часть 2

А. И. Тургенев, большой ценитель женской красоты, познакомился наконец с милой красавицей посольшей. Даже из прекрасного далека, из страны красивых женщин — Италии, где он проводил большую часть своей жизни, не уставал восхищаться ею.

Тургенев — Вяземскому: Не умею выразить, как ты меня обрадовал и как благодарен я австрийской красавице за её милые, прелестные строки: перечту их в Неаполе. (12/24 декабря 1832 г.) И снова о ней в другом письме от 26 июля 1836 г.: Но ты объясни, как я могу не забыть об этом — а пропустить случай сказать ей всё, что она зажгла в душе моей и своими глазами, и своими умными разговорами, и поэтическими строками в письме о поэтической Италии. Как её все помнят и любят в Неаполе! Как она к лицу этому земному раю! Там бы взглянуть на неё! В цветниках виллы Reale! При плеске волн соррентских! У грота Виргилия!… Но и на Чёрной речке!… Знаешь ли, что я видел её в первый раз в жизни на Чёрной речке, на балу у княгини Мещерской, урождённой Чернышёвой. Перебираю в сердечной голове моей всё прошлое… [23] Переписка А. И. Тургенева с И. А. Вяземским. Петроград, 1921 г. T. I. Письма 1814—1833 гг. Цитируются по репринтному изданию в ГДР, 1976 г. И так бесконечно — из письма в письмо о незабвенной прелестной посольше.

Не слишком ли сахарный образ — умна, начитанна, добродетельна, красива и к тому же — добра и сострадательна? Но именно такой представляется она со страниц своего дневника.

Появление во Франции в 1843 году книги под названием «La Russie en 1839» произвело эффект разорвавшейся бомбы. Потом она была переведена на английский, немецкий, шведский языки. Общий тираж издания был огромным для того времени — 200 тысяч экземпляров. Без сомнения, это — самая занимательная и умная книга, написанная о России иностранцем, — так оценил её А. И. Герцен. Он прочитал её сразу после издания в 1843 г. Она доставила ему, политическому эмигранту, немало огорчения и боли от горьких истин, высказанных иностранцем о его родине. Оскорбительно много видит, — заметил он. В России же де Кюстина обвинили в клевете и запретили книгу. Через сто лет другой иностранец, Лион Фейхтвангер, побывал в другой, советской России и свои впечатления о ней назвал «Москва 1937». Но и это произведение постигла та же участь — долгие годы её держали под спудом. Официальные российские власти никогда не любили правды о себе.

Не о книге маркиза Адольфа де Кюстина «Николаевская Россия» мой рассказ [24] Маркиз Астольф де Кюстин. Николаевская Россия. М., Политиздат, 1990. . Рекомендую прочитать её всем, кто не успел ещё этого сделать. Оскорбительно много увидев, маркиз всё же не смог понять всего о ней за короткий срок пребывания в стране. Автор же других записок — Д. Ф. Фикельмон в течение девяти лет наблюдала и описывала жизнь петербургского общества. С Россией она была крепко связана — генетическими корнями, родственными отношениями, дружбой и приятельством с её лучшими представителями и даже императорскими особами. Её — гипертрофированно искреннюю и честную по природе — абсолютно невозможно заподозрить в недоброжелательстве, злонамеренности или клевете. Свои записи она вела для себя — они плод раздумий мудрого и любопытного ума. Её оценки многих политических и социальных явлений российской жизни дополняют увиденное маркизом де Кюстином. Но особенно интересны для нас её характеристики представителей высшего света — современников Пушкина. Тех, кто попал в орбиту Поэта.

Благодаря личному обаянию и положению, которое ей давала должность супруга, Дарья Фёдоровна очень скоро стала подругой императрицы Александры Фёдоровны. Она приглашалась в императорский дворец не только на официальные приёмы, но и на интимные царские обеды и ужины и даже допускалась в будуар царицы, чаепитничала, болтала с ней — не как с императорским величеством, а как с милой, обаятельной, кокетливой и жизнерадостной женщиной. Природная наблюдательность и психологический склад ума помогли Долли увидеть в царских особах то, что не многим было доступно, — обыкновенных людей со всеми их достоинствами и недостатками, личными проблемами, альковными тайнами. Сошедшие с пьедестала члены императорской семьи теряют свою монументальность, становятся человечнее, обыденнее и реальнее. И понятнее. Непредвзятые оценки автора записок существенно разнятся с той субьективно-негативной информацией, которую подносили нам советские историки.

Аналитическому уму Долли было свойственно из незначительных, ну просто пустяковых вещей делать глубокие философические выводы. В этом, наверное, и заключается истинный талант к любомудрию. Рассказывая, например, о прогулке в окрестностях Вены, она припоминает свою беседу с одной светской знакомой, Мими Буль. Её пленила способность этой женщины воспринимать общество так, как будто она созерцает муравейник с вершины огромной горы . Точно так же Долли наблюдала театр жизни. Она созерцала его, подобно императрице Екатерине, с высоты царского трона. Когда же обстоятельства заставляли её участвовать в лицедействе, Долли тоже одевала маску…

Я подумала , если мы можем сочувствовать актёрам, вынужденным играть на сцене, в каком бы душевном состоянии они ни пребывали, значит, и нас, представителей высшего общества, можно пожалеть; разве общество тоже не сцена и разве мы не обязаны тысячи раз играть роль, противоположную нашему внутреннему естеству? Маска превращается в обязанность, и от непрестанного разыгрывания комедии мы перестаём самих себя знать! [25] Запись 10 ноября 1830 г.

Это грустное размышление Долли о судьбе светского человека рождает ещё более грустный вопрос: разве вся система воспитания человека не является его подготовкой к маскараду жизни? И если в обществе нельзя обойтись без маски, не означает ли это, что человек по своей природе антисоциален, ибо естественным он может быть только наедине с собой и природой? У природы свои требования: она отпускает человеку только заслуженное — по его трудам, по умению и стремлению жить в гармонии с её неписаными вечными законами. Она немилостива к тем, кто их нарушает. К ленивым, небрежным, жестоким, хищным. Но щедра к другим, кто умеет вписаться в неё, стать её частью. Если вдуматься, насколько справедливее природные законы перед социальными! Социум безжалостен к простодушным — он или уничтожает их, или ломает, переделывает на свой манер, нарушает изначально заложенную в человеке гармонию, пробуждает в нём своего рода защитную реакцию на насилие общества — агрессивность, зло. Комедия, разыгрываемая человеком на общественной сцене, оборачивается для него трагедией — играть всю жизнь ту роль, какую ему отвело общество. Напасть эта не обходит ни царей, ни нищих. Не потому ли император Николай I и императрица Александра Фёдоровна так любили участвовать в столь популярных в то время в Петербурге маскарадах? Надев карнавальную маску, освободившись от светской личины, вельможи забавлялись «флиртом» — возможностью сказать и услышать правду о другом и о себе. Долли не была исключением — она любила карнавалы и увлечённо описывала их. Как-то раз, неузнанная в маскараде, она спросила секретаря английского посольства Меджениса, что он думает о жене австрийского посла. Фразёрка! И ледышка, которую я не потрудился растопить! — беспечно ответил Медженис. Эта истина о себе глубоко поразила и задела Долли: Никогда бы не подумала, что меня могут считать фразёркой! Ей не раз приходилось сопровождать маскированную императрицу на карнавалы в Аничковом дворце. Это было рискованное предприятие — ведь под маской инкогнито скрывались и сановники и кухарки! Маскарадный костюм делал дворец доступным и для низшего сословия. Сколь же велика в человеке эта страстная потребность в естественности, в освобождении от социальной маски, хотя бы под прикрытием карнавального костюма, коли даже императорские величества предавались этой азартной игре! Маска превращается в обязанность , горько констатирует Долли.