А. Роджер Экерч - На исходе дня. История ночи

Подписные маскарады устраивали не только в Лондоне, но и в других крупных городах. В 1755 году один автор из манчестерской газеты предсказывал прямые последствия увлечением такого рода: «Дома, в которых устраиваются маскарады, правомерно назвать „лавками", где возможности для проявления аморальности, для богохульства, разврата и практически любого вида порока продаются любому, кто готов стать клиентом; и за небольшую сумму в 27 шиллингов самая распутная куртизанка, самый развратный повеса или обыкновенный жулик покупают привилегию общения с первыми пэрами и леди королевства» 11.

Наиважнейшей из всего была свобода, обеспеченная анонимностью масок. На смену фальши и запретам приходили искренность и непосредственность; скрыв социальную идентичность, можно было раскрыть свое внутреннее состояние. «Надеть маску на лицо» означало «снять маску с разума», писал Генри Филдинг в сатирической поэме «Маскарад» (The Masquerade ; 1728). Разговоры были более смелыми и динамичными. Как писали в Mist's Weekly Journal, правилом считалась «абсолютная свобода выражения мысли». Флирт становился более дерзким, а насмешки менее сдержанными. Хорошие манеры, строго регулируемые придворным этикетом, уступали место поведению, провоцирующему интимную близость. Автор из Gentlemen's Magazine сокрушался: «Здесь можно удовлетворить любое низменное желание; совершите, даже на словах, любое развратное, нескромное или сумасбродное действо — ничья репутация не пострадает». Противники маскарадов громко жаловались на вольности, которые позволяли себе мужчины и женщины, причем последние, теряющие, как говорил современник, «привычную маску невинности и скромности», подвергались большим нападкам за пренебрежение традиционной моделью поведения. Альковы и сады предоставляли возможность для интимных встреч, при этом участники «встречи», видимо, не снимали маски. «Плодят бесстыдство и похоть, совершают непотребные и вопиющие мерзости, вступая в беспорядочные контакты, прикрываясь масками», — клеймил поэт 12.

Кроме того, ведь имелись и костюмы. Человек раскрепощался, надевая маскарадный костюм вместо черного шелкового плаща. Вне всякого сомнения, некоторые личины принимали для смеха, и это опять-таки служило дополнительным источником раздражения для критиков, особенно когда высмеивались церковные власти или правящие круги. Но часто гости просто реализовывали свои фантазии; облаченные в костюмы, они до некоторой степени менялись, поддавшись магии перевоплощения. На одну ночь человек мог превратиться в нищего или принца или, если уж на то пошло, в демона или божество. Джозеф Эдисон, комментатор из газеты Spectator , считал, что маскарады позволяли людям одеваться так, как им «диктовало их настроение». Гости появлялись в образах исторических персонажей вроде Генриха VIII или шотландской королевы Марии Стюарт или облачались в абстрактные наряды, например костюмы Дня или Ночи. Обычными были наряды, образцами для которых служили простонародные одеяния. Молочницы, пастухи и пастушки, проститутки и солдаты — все они становились популярными персонажами. Часто переодевались в костюмы противоположного пола. Король Франции Генрих III (1551–1589) обычно надевал женское платье с глубоким вырезом, чтобы «была видна его шея, увешанная жемчугами». Гораций Уолпол однажды появился наряженным престарелой женщиной. В 1722 году один писатель ругался: «Женщины, похотливые женщины, облачаются в мужскую одежду, чтобы можно было выражать более свободно свои порочные желания, в том числе и к представительницам своего же пола; а мужчины одеваются в женские одежды, чтобы обменяться потоками непристойных и соблазнительных — для них — разговоров» 13.

Таким образом, маскарады были вечерами потрясающей вседозволенности. И все-таки эти светские развлечения представляли собой короткие передышки в круговороте реальной жизни, были всего лишь преходящими причудами, спорадически устраиваемыми в течение года. Будучи роскошным поводом выставить напоказ свое богатство и привилегии, со всеми их пышными буфетами и восковыми свечами, маскарады отнюдь не воплощали истинный дух равенства. Вопреки опасениям критиков, любая угроза социального равенства была в лучшем случае эфемерной. Господа и дамы неизменно отправлялись с маскарадов тем же способом, что и прибывали на них, — в каретах, сопровождаемых множеством лакеев. Как заметил один датский писатель, «слуга ничем не хуже своего господина, но только, — добавлял он, — пока длится маскарад» 14.

Томас Гофф (1631) 15

Что еще, помимо маскарадов, напрямую влияло на образ жизни высших классов, так это возможности, которые предоставлял вечер для совершения буйных эскапад. Распутники из высшего общества награждались различными «титулами»: щеголь, денди, задира, горлопан и ухажер. Для них убежищем от строгостей придворной жизни служила не парчовая маска, а естественная маска темноты. Они использовали ночь как время безграничной свободы. То были отпрыски благородных семейств, объединенные пренебрежением к светскому обществу. Ни один город не может здесь претендовать на монополию — почти на каждую европейскую столицу, а также большие и средние города приходилась своя доля антиобщественного поведения аристократов. В Нью-Йорке в 1744 году доктор Александр Гамильтон повстречал «троих молодых шалопаев», решительно настроенных заняться «развратом»; в Филадельфии шестеро молодых людей, «одетых как благородные господа», грубо обошлись с женщиной, прежде завалив ее на землю. И хотя некоторые эпохи, например Реставрация в Англии в конце XVII века, были свидетелями значительного роста численности таких щеголей, трудно обнаружить период, когда их не было бы вовсе 16.

Их поведение обнаруживало яростный индивидуализм, презирающий лицемерие и подчинение общепринятым нормам социума, стремящегося к благосостоянию и богатству. Виновными в конечном счете признавались придворные, клерикалы и торговцы, поскольку все они предавались притворству в жизни и следовали фальшивой пристойности. Щеголи полагали, что рыцарские идеалы личной чести давно уже уступили место подобострастию, хорошим манерам и желанию выслужиться перед королем и двором. В 1761 году беспутный поэт Чарльз Черчилль опубликовал своего рода оду разгульной жизни — поэму «Ночь», где, в частности, говорилось: