Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

[…] Период времени пребывания Пушкина в Кишинёве, относительно общества, должен делиться на две части: первая, с сентября 1820 года, когда он приехал, до мая 1821-го, когда Кишинёв начал наводняться, по случаю гетерии, боярами из Придунайских княжеств, преимущественно из Молдавии и несколькими семействами фанариотов из Константинополя и других мест Турции. Вторая часть с мая 1821-го по июль 1823 года, когда Пушкин оставил Кишинёв и переехал в Одессу. Оба периода представляют большую между собою разницу относительно общества […] [189]

Кишинёвское общество слагалось «из трёх довольно резких отделов». В первом — мир чиновный; второй составляли Молдаванские бояре, одни находились на службе, другие зажиточные помещики; и, наконец, третий «самый замечательный» отдел — из людей военных.

Состав каждого из этих отделов вызывает примечания, а именно:

О первом отделе сказано: «Тут были прежде всего чиновники местного управления, адъютанты Инзова и его канцелярия. Правителем её был Лекс, впоследствии товарищ министра внутренных дел».

Замечу прежде о Михаиле Ивановиче Лексе. В то время он не был правителем канцелярии Инзова. Лекс был столоначальник, исправлявший иногда должность начальника отделения […] Он решительно не имел никакого образования. Будучи родом Смоленской губернии, он с самых молодых лет поступил там на службу и там достиг до титулярного советника. С назначением А. Н. Бахметева в тот край, нуждавшийся в русских чиновниках, в числе других прибыл в Бессарабию и Лекс. Обладая большим здравым смыслом, он постиг тайны канцелярские, скоро обнимал дела, быстро работал; начальство его любило. Слушаю-с, очень хорошо-с, как прикажете-с, превосходно-с и т. п. было во всю его службу неизменною заповедью. Он был в высшей степени честен, любим всеми товарищами и готов на услуги всем и каждому. Лекс не посещал семейного Кишинёвского общества, может быть потому, что не знал иностранных языков; но охотно бывал в обществе холостяков […] Пушкин по воскресеньям встречал его у Д. Н. Бологовского, который также смольнянин, а чаще всего у меня по вечерам; но особенного знакомства с ним не вёл, и оно должно отнестись ко времени службы их обоих в Одессе. В обществе Лекс был очень весел, с огромным запасом анекдотов, не прочь от стаканов. Он не останавливался входить в рассуждения о разных предметах, и вообще выдавал себя за всезнайку. Пушкин не мог не заметить сего; но он, повторяю, мог почтить в нём безукоризненную честность, весёлость, быстрое соображение. Во всяком случае в Кишинёве Пушкин был очень мало знаком с Лексом, а это, говорю я, должно отнести к Одессе, где Михайло Иванович на служебной стезе стоял уже выше, чем в Бессарабии […]

Адъютанты Инзова: маиор Малевинский и брат его (вскоре назначенный на место Ватекиоти для управления Болгарскими колониями в возникавшем Болграде), оба были люди скромные, подобно своему генералу; их происхождение, как тогда думали, было таинственное, как и самого Ивана Никитича Инзова. Капитан Гильдешанц, как говорится, непроходимый немец, педант, заведывал хозяйством генерала. Эти люди не могли привязать к себе не только-что пылкого и остроумного Пушкина, но и кого бы то ни было […]

Коллежский секретарь Николай Степанович Алексеев, по крайней мере десятью годами старее Пушкина, был вполне достоин дружеских к нему отношений Александра Сергеевича. У них были общие знакомые в Петербурге и Москве; и в Кишинёве Алексеев, будучи старожилом, ввёл Пушкина во все общества. Русская и французская литература не были ему чужды. Словом, он из гражданских чиновников был один, в лице которого Пушкин мог видеть в Кишинёве подобие образованным столичным людям, которых он привык видеть.

«Чиновник горного ведомства» был не «Эльфрект», как он везде в статье называется, а Эйхфельд, Иван Иванович, обер-берггауптман. Он был в полном смысле учёный немец, флегматик, равнодушный ко всему и к самой жене своей; он придерживался одного пунша, но и это делал не так, как другие: он любил поймать кого-нибудь и засесть за столик с поставленным чайником и бутылкой рому. Я был очень близко знаком с ним, а потом и в тесных служебных отношениях; но в первый раз слышу, что он был страстный охотник до старых монет. Здесь это передано неправильно; одинаково не верно и то, что Пушкин часто посещал его.

Я должен сказать о нём ещё несколько слов и именно потому, что ниже опять говорится о нём: «Одна из родственниц Крупянского (урождённая Мило) была за чиновником горного ведомства, статским советником Эльфректом (т. е. Эйхфельдтом) и слыла красавицей. Пушкин хаживал к ним и некоторое время был очень любезен с молоденькою женой нумизмата, в которую влюбился и его приятель H. С. Алексеев и которая, окружая себя разными родственниками молдаванами и греками, желала казаться равнодушной к русской молодёжи». Далее следуют стихи, как бы упрекающие Алексеева в ревности и т. д. Из выписи видно, что это выдержки из дневника В. П. Горчакова.

Как ни уважаю я засвидетельствование Владимира Петровича, разделявшего с Алексеевым дружеские сношения с Пушкиным, но здесь не разделяю сказанного. Алексеев находился в Кишинёве с 1818 года, и когда я приехал, то уже молва носилась, что он был поклонником Марьи Егоровны, следовательно, слово влюбился , сказанное в 1820 году, должно бы быть заменено влюблён . Пушкин был любезен со всеми хорошенькими, а Эйхфельдт не слыла, а действительно была хороша и хорошо образована; муж её не соответствовал ей ни тем, ни другим; и чуть ли не Пушкин первый дал этой паре кличку — «Земира и Азор», сделавшуюся скоро общей. Образование Ивана Ивановича Эйхфельдта состояло в тяжёлой учёности горного дела. Сколько я понимал Пушкина, то он, зная связи Алексеева, не посягнул бы на его права […] [190]

М. Е. Крупянский, упоминаемый в первом отделе, должен быть отнесён во второй, где Катакази, Варфоломей и Прункул, потому что был также не русский, а молдавано-грек, женатый на гречанке, или, наконец, эти помещены с ним вместе в первый. Иван Константинович Прункул был «не просто зажиточный помещик», а так же, как и Варфоломей, член верховного совета, и оба имели русские чины, как и Крупянский […]

Из выше названных жили открыто только: Крупянский, у которого почти каждый вечер собиралось общество играть в карты и часто к обеду; и Варфоломей — на пляску по вечерам. У каждого из них общество было своё; можно сказать, что только H. С. Алексеев и Пушкин посещали и то и другое, но первый очень редко и едва ли, в моё время, и был когда на вечерах Варфоломея. У Прункула решительно не бывало никаких собраний […]

При исчислении этих лиц, как знакомых Пушкина, вовсе не упоминается о тех других, с которыми он более или менее встречался. Начну также с чиновного мира, включавшего в себе несколько оригиналов, которые не могли в начале не поразить Пушкина, перенёсшегося из столицы. Но он скоро постигнул слабые стороны каждого из них и, так сказать, покорил их под своё влияние. Только с одним из них он имел столкновение, после которого не было примирения: рассвирепевший противник никогда не мог равнодушно слышать имени Пушкина. Это был старший член управления колониями, статский советник Иван Николаевич Ланов, бывший ординарец Потёмкина и старинный знакомец с Инзовым […]