Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Эта новая общественная сфера, мне казалось, пробудила Пушкина; с одной стороны она предоставляла более, так сказать, разгулу его живому характеру, страстно преданному всевозможным наслаждениям, с другой, он встречал в некоторых фанариотах, как например, в Ризо, в Скине — людей с глубокими и сериозными познаниями. В особенности ему нравился последний, как потому, что был едва ли не вдвое моложе Ризо, так и потому, что не прочь был иногда сериозное перемешивать с болтовнёй, очень нравившейся Пушкину; сверх того Скина обладал огромной памятью и мог читать наизусть целые французские поэмы. Однажды, завернув к Пушкину, я его застал отвечающим Скине на записку, при которой этот прислал ему «Les méthamorphoses d'Apulée». На вопрос мой: что ему вздумалось брать эту книгу? — он отвечал, что давно желал видеть французский перевод, и потом опять дал мне слово не брать от греков книг. [193]Во всяком случае я заметил перемену в Пушкине в эту вторую половину пребывания его в Кишинёве, как это в замечаниях на третий военный отдел Кишинёвского общества будет разъяснено […]

В заключение, должно сказать о пресловутой Калипсе Полихрони. Она бежала из Константинополя вначале в Одессу и около половины 1821 года поселилась в Кишинёве. Она была чрезвычайно маленького роста, с едва заметной грудью; длинное сухое лицо, всегда, по обычаю некоторых мест Турции, нарумяненное; огромный нос как бы сверху до низу разделял её лицо; густые и длинные волосы, с огромными огненными глазами, которым она ещё более придавала сладострастия употреблением «сурьме». Мать её, вдова, была очень бедная женщина, жена логофета и потерявшая всё, что имела, во время бегства; она нанимала две маленькие комнаты около Мило. В обществах она мало показывалась, но дома радушно принимала. Пела она на восточный тон, в нос; это очень забавляло Пушкина, в особенности турецкие сладострастные заунывные песни, с акомпаниментом глаз, а иногда жестов […]

Пушкин не был влюблён в Калипсу: были экземпляры несравненно лучше, и, как я полагаю, что ни одна из всех бывших тогда в Кишинёве не могла в нём порождать ничего более временного каприза; и если он бредил иногда Соловкиной, то и это, полагаю, не по чему другому, как потому только, что не успел войти в её дом, когда она по временам приезжала из Орхея в Кишинёв […]

В этом периоде времени проезжал через Кишинёв и останавливался на несколько дней конносапёрного эскадрона офицер Пущин, петербургский знакомец Александра Сергеевича. Он провожал сестру свою в Аккерман; она была замужем за стариком втрое её старше, д. с. с. Бароци. Дочь его, старее его жены, была в Кишинёве замужем за д. с. с. Фёдором Ивановичем Недобою, где Пущин и останавливался на три дня; назад же проехал через Одессу. Сверх сего, в это время приезжал из Варшавы камергер Байков; он был женат на молдаванке Палади, которая за несколько лет перед тем померла. Оставил же он Варшаву по поводу чрезвычайного происшествия, случившегося с ним на бале. Происшествие это, своею особенностью, чрезвычайно занимало Пушкина; Байков пробыл недели две и уехал в Россию, ибо в Кишинёве история его огласилась.

Теперь обращаюсь к описанию третьего отдела Кишинёвского общества […]

Все офицеры генерального штаба того времени составляли как бы одно общество, конечно с подразделениями, иногда довольно резкими. С одними Пушкин был неразлучен на танцовальных вечерах, с другими любил покутить и поиграть в карты, с иными был просто знаком, встречая их в тех или иных местах, но не сближался с ними как с первыми, по несочувствию их к тем забавам, которые одушевляли первых. Наконец он умел среди всех отличить А. Ф. Вельтмана, любимого и уважаемого всеми оттенками. Хотя он и не принимал живого участия ни в игре в карты, ни в кутеже и не был страстным охотником до танцовальных вечеров у Варфоломея, но он один из немногих, который мог доставлять пищу уму и любознательности Пушкина, а потому беседы с ним были иного рода. Он безусловно не ахал каждому произнесённому стиху Пушкина, мог и делал свои замечания, входил с ним в разбор, и это не ненравилось Александру Сергеевичу, несмотря на неограниченное его самолюбие. Вельтман делал это хладнокровно, не так, как В. Ф. Раевский. В этих случаях Пушкин был неподражаем; он завязывал с ними спор, иногда очень горячий, в особенности с последним, с видимым желанием удовлетворить своей любознательности и тут строптивость его характера совершенно стушёвывалась […]

О В. П. Горчакове было уже говорено: он вместе H. С. Алексеевым были неразлучны с Пушкиным, оба были поклонниками поэтических дарований и прекрасной душевной натуры, и он не оставался к ним равнодушным […]

Что касается до Охотникова, то этот, в полном смысле слова, был человек высшего образования и начитанности, что иногда соделывало его очень скучным в нашей беседе, где педантическая учёность была не уместна. Он пользовался самыми дружескими отношениями Орлова и посещал только одного меня, где всегда брал в руки какую-нибудь книгу и редко принимал участие в живой беседе собиравшихся лиц. Пушкин прозвал Охотникова «père conscrit» и это было вот по какому случаю. Однажды вечером собралось ко мне человек десять, людей различных взглядов. Шумно высказывал каждый своё мнение о каком-то предмете, с помощью не отменного тогда полынкового. Пушкин был в схватке с Раевским; одни поддерживали первого, другие второго, и один из спорящих обратился узнать мнение Охотникова, не принимавшего никакого участия в спор и сидевшего на диване с книгой, взятою им на удачу с полки. В этот раз ему попался один из томов Тита-Ливия, и он с невозмутимым хладнокровием наступивших на него Пушкина и Раевского, для разрешения их спора, не обращая никакого внимания на делаемые ему вопросы, очень спокойно приглашал прослушать прекрасную речь из книги и начал: «Pères conscrits!» Это хладнокровие выводило Пушкина и Раевского, одинаково пылких, из терпения; но на каждый приступ к Охотникову, тот приглашал их выслушать только прежде эту, знаменитую по красноречию, речь и, несмотря на общий шумный говор, несколько раз принимался начинать оную, но далее слов: «Pères conscrits» — не успевал. После этого Пушкин и за глаза и при встрече с Охотниковым не иначе обзывал его как «Père conscrit», чему последовал Раевский и некоторые другие. Впрочем Александр Сергеевич уважал Охотникова и не раз обращался к нему с сериозным разговором, что по большей части случалось у Орлова. [194]

Наконец, я должен сказать и о себе, как упомянутом выше в числе пяти лиц. В первую половину пребывания Пушкина в Кишинёве, я не посещал ни Крупянского, ни Варфоломея, потому что в карты не играл, а ещё менее танцовал […] Я ограничивался русским военным обществом, генералов: Орлова, Бологовского и Черемисинова, старых своих соратников, князьями Георгием и Александром Кантакузиными, где встречался с Пушкиным и наконец другими […] Три-четыре вечера, а иногда и более, проводил я дома. Постоянными посетителями были у меня: Охотников; маиор, начальник дивизионной ланкастерской школы В. Ф. Раевский; Камчатского полка маиор М. А. Яновский, замечательный оригинал, не лишённый интереса по своим похождениям в плену у французов после Аустерлицкого сражения; гевальдигер 16-й дивизии поручик Таушев, очень образованный молодой человек из Казанского университета; маиор Гаевский, переведённый из гвардии в Селенгинский полк, вследствие истории Семёновского полка и здесь назначенный Орловым начальником учебного баталиона; из офицеров генерального штаба преимущественно бывали А. Ф. Вельтман, В. П. Горчаков и некоторые другие. Пушкин редко оставался до конца вечера, особенно во вторую половину его пребывания. Здесь не было карт и танцев, а шла иногда очень шумная беседа, спор и всегда о чём-либо дельном, в особенности у Пушкина с Раевским, и этот последний, по моему мнению, очень много способствовал к подстреканию Пушкина заняться положительнее историей и в особенности географией. [195]Я тем более убеждаюсь в этом, что Пушкин неоднократно, после таких споров, на другой или на третий день, брал у меня книги, касавшиеся до предмета, о котором шла речь. Пушкин, как вспыльчив ни был, но часто выслушивал от Раевского, под весёлую руку обоих, довольно резкие выражения и далеко не обижался, а напротив, казалось, искал выслушивать бойкую речь Раевского. В одном, сколько помню, Пушкин не соглашался с Раевским, когда этот утверждал, что в русской поэзии не должно приводить имена ни из мифологии, ни исторических лиц древней Греции и Рима, что у нас и то и другое есть своё и т. п. [196] Так как предмет этот меня вовсе не занимал, то я и не обращал никакого внимания на эти диспуты, неоднократно возобновлявшиеся. Остроты обеих сторон сыпались. Здесь же Раевскому, всегда в весело-мрачном расположении духа, пришла мысль переложить известную песню Мальборуга, по поводу смерти подполковника Адамова. Раевский начал, можно сказать, дал только тему, которую стали развивать все тут бывшие, и Пушкин, которому, хотя личности, долженствовавшие войти в эту переделку, и не были известны, а не менее того, он давал толчок, будучи как-то в особенно весёлом расположении духа. Но несмотря на то, что, может быть, десять человек участвовали в этой шутке, один Раевский поплатился за всех: в обвинительном акте военного суда упоминается и о переложении Мальборуга. В Кишинёве все, да и сам Орлов, смеялись; в Тирасполе то же делал корпусной командир Сабанеев, но не так думал начальник его штаба Вахтен, который упомянут в песне, а в Тульчине это было принято за криминал. Хотя вначале песни этой в рукописи и не было, но потом, записанная на память и не всегда верно, она появилась у многих и так достигла до главной квартиры через Вахтена.