Сергей Нилус - Cобрание сочинений - Том 5

— Ни дать ни взять, муравьи, — заметил проводник. При этих словах человек, которого мы видели лежащим в траве, приподнял голову и улыбнулся. Глаза его были странного цвета, нежно-карие с серо-зелеными ободками. Все же лицо носило печать севера. Русые твердые волосы, такая же, еще более твердая, борода и веснушки повсюду, где не было волос. Все это придавало ему сходство с крупной, одичалой, весьма умной собакой.

— Да, — сказал он: муравьи, которые приходят оттуда, из больших тамошних муравейников.

Он повернул глаза к северу, к горизонту, замкнутому горами, за которыми лежал Китай, простиралась необъятность желтых стран.

— Это — бывший русский офицер, — прошептал проводник. — Говорят, он служил во флоте, в Порт-Артуре, во время великой войны. Потом он дезертировал, прибыл сюда и вступил в иностранный легион. Почему? Может быть, без всякой причины. У него на чердаке неладно, уверяю вас. Вот и все. Да и не он один такой.

Мне казалось, что легионер слышал эти слова. Однако он еще раз улыбнулся.

— Взгляните-ка сюда, на настоящих муравьев, — сказал он.-Точь-в-точь такие же, — не правда ли, совсем такие же? Тут я заметил, что голова его лежала поперек дорожки, по которой бегали крупные, рыжие муравьи. Это он мечтал, склонившись над насекомыми, как большой праздный ребенок.

— Взгляните, — продолжал он. — Вот муравей, который ничего не держит в челюстях и, может быть, попал сюда, заблудившись. Вот я тронул его соломинкой. Как он испугался, как струсил! Он потерял голову, бежит, как помешанный. Но вот другой, который тащит кусочек дерева в муравейник. Его не собьешь с пути, — шалишь. Видите, я бросаю в него камнем. Он наполовину раздавлен. Ништо ему. Он вышел из этой катастрофы с тремя лапками, со сплющенным животом, с оторванным щупальцем, но ноши своей не выпустил. И если я попытаюсь вырвать ее, он, не задумываясь, укусит меня, станет бороться со мною, чудовищем, столь огромным, что его глаза, вероятно, не могут оглядеть меня сразу. Вы не понимаете, что это значит? Это значит, что муравей, нашедший свою работу, становится лунатиком: он не видит ничего вне этой работы, он потерял свою волю, потерял даже инстинкт самосохранения. Это и есть то, что называется инстинктом. Повелительный долг, который выше индивидуума. Так вот, эти желтые, весь этот миллиард желтых людей — все они похожи на этих муравьев. Все они — лунатики своего долга. И вот почему они внушают мне такой ужас.

По его странному облику человека-пса пробежало выражение такого страха, что я хотел повернуться и бежать прочь.

— Я был на «Петропавловске», — сказал он: — на «Петропавловске»...

На броненосце, которым командовал адмирал Макаров в Порт-Артуре, и который взлетел на воздух, — прошептал проводник. — Бедняга! Я теперь понимаю, понимаю, почему... И он ткнул себе пальцем в лоб.

— О, этот ужас, — бормотал легионер: — этот ужас... Пожалуйста, не принимайте такого вида, говоря, что у меня, голова не в порядке. Не стоит, не рассержусь. Только вы немного ошибаетесь: голова-то у меня крепка, а вот нервы у меня пошаливают, нервы и, может быть, душа... Я не могу слышать стука двери за собой, и стоит мне положить руку на плечо, чтобы я свалился с ног. Но память моя тверда, и мозг мой не затронут... Помню-то я все, как следует быть, но особенно ясно я помню одно — о чем вы не догадаетесь: боюсь я за будущее всех наших рас. Поняли?..

Адмирал не хотел принять бой. Он вышел в море, чтобы дать вздохнуть экипажу и, в особенности, офицерам. Он не ожидал ничего серьезного. Как вдруг на нас посыпались крупные снаряды. Выстрелы неприятеля, по-видимому, были так плохо направлены, что не могли причинить нам никакого зла. И даже потом, когда снаряды стали нас настигать, перед нами оставался, как бы, канал тихой воды, которого не касался дождь стальных ядер, бичевавших море с обеих сторон. То была хитрость, то была нарочно оставленная дорога, по которой неприятель хотел, чтобы мы прошли. Но из нас никто не догадался: мы направляли судно в эти тихие воды... Мы только что вышли из фарватера, и простым глазом уже можно было видеть крылья семафора. Неприятельский огонь крепчал. Один снаряд попал в сигнальную мачту и разбил ее. Вахтенный офицер был убит на месте, и я помню, да, — хорошо помню, — что часть его внутренностей и диафрагма — нечто белое, прозрачное — повисли на обломках мачты, точно кусок мяса, выставленный в мясной лавке для продажи. Попорчены были некоторые механизмы на корабле, потухло электричество, застряла грузоподъемная машина. Адмирал отдавал приказания, но кто был приставлен к электричеству, кто смотрел за машиной — Петр ли Ефимович, Сергеев ли? — никто уже не знал больше... Никто не знал, у всех опустились руки...

И вот в это время, отчалив от берега, показалась лодка, — дрянная китайская лодчонка, а в ней сидело двое людей, старавшихся перерезать нам дорогу и пристать к нам. Лодка проходила по месту, где смерть свирепствовала особенно сильно. Ядра разрывались над ней, брызжа осколками и огнем. Другие гигантские снаряды погружались в воду перед нею и за нею. Эта смешная скорлупка подвигалась вперед медленно-медленно, при помощи двух весел, которые равномерно царапали воду. Чего им нужно? Куда они? С поручением, по всей вероятности... Эти двое людей рисковали жизнью, очевидно, исполняя какой-то священный долг, безотлагательный, неотвратимый. Наконец лодка приблизилась к нашей корме, и человек поднялся к нам: то был китаец, несший корзину из плетеного тростника, довольно тяжелую. Он поставил ее на палубу и отвесил низкий поклон, скрестив руки на груди. В эту минуту у левого борта разорвался снаряд, и четверо матросов упали мертвыми, изрешеченные осколками. Китаец отвесил нам второй поклон, и на лице его не отразилось ничего особенного.

Офицер-наводчик, Степанов, бросился к нему.

— Откуда ты? — крикнул он — с чем пришел? Говори скорее!

Китаец отвесил третий поклон и проговорил на ломаном русском языке:

— Господин капитан, моя принесла белье офицер. Торопил шибко.

Он раскрыл свою корзину бережно, как будто там находились драгоценности, и нашему взору предстали воротнички, пижама, белые кители, белые панталоны, рубашки, правильно сложенные отдельными пакетами, особо для каждого офицера.

То был китаец-прачка. Ему приказано было принести белье к десяти часам, а когда он пришел на пристань — «корабль была пошел прочь». Тогда он вместе с сыном, слышите?., со своим сыном! — сел в лодку. Приказано было принести белье к десяти часам... Он вынул из корзины деревянные ярлычки, помеченные зарубками, точь-в-точь, как у булочников в Европе.

— Какая из вас здесь считать белье? — спросил он просто.

Мы только что вступили в проход, о котором я вам говорил — в широкий канал спокойной воды, куда не попадал ни один снаряд, и мы все таращили глаза на китайца, пораженные его храбростью, его бессознательным героизмом... Нет, всё это слова, европейские слова, ничего не выражающие. Мы были потрясены, унижены, потому что он, не размышляя, сделал то, что должен был сделать.