Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 4

Не из числа обыкновенных история его жизни.

От отца Алексей остался ребенком восемнадцати месяцев. Вскормила и воспитала его с пятью братьями мать вдова, и когда старшему из братьев исполнились годы идти в солдаты, Алексей тогда вызвался идти за него отбывать солдатчину. Стал он просить на это материнского благословения, но благословения не получил.

— Ступай, — сказала мать, — когда выйдет твой срок, наравне со всеми, по жребию: жребий — святое дело.

Так и не пустила. В солдаты Алексей не попал — вынул дальний жребий, и стал ходить по заработкам на сторону. Работал он и в Ярославле, и в Рыбинске, все более в крючниках: кули на баржи и с барж таскал на богатырских своих плечах.

— По триста кулей в день, — сказывал он, — за день таскивал.

А в куле пять пудов: полторы, стало быть, тысячи пудов вынашивала за день на себе могучая спина Алексея, зарабатывая своему хозяину до 15 рублей в сутки. Живал Алексей и на юге, — в Ростове-на-Дону, в Таганроге, — живал и на севере, на ответственных должностях, а где и на черной работе; всяких видов повидала на веку своем Алексеева молодецкая бурная юность, даже азиатской лютой холеры до трех раз отведала. Так жил Алексей той былью, которая не в укор добру молодцу, до 24 лет, когда мать решила остепенить беспутную головушку и выбрала Алексею невесту.

День свадьбы круто повернул жизнь Алексея, так круто, что не только от прежней его жизни, но и от него самого ничего старого не осталось. Родной по отцу дядя Алексея был известный всему околотку колдун, которого вся округа боялась пуще самого беса. Алексей, как человек бывалый, его не побоялся и на свадьбу не позвал.

Это был вызов как бы самому нечистому, за который пришлось поплатиться бедняге так, что, не знай мы подобных историй из житий святых, и поверить было бы трудно такой расплате.

Когда молодые с поезжанами вернулись из церкви в дом жениха и свадебный пир шел горой, пришел и дядя к племяннику на свадьбу; пришел незваный, непрошеный, страшный, поздравил молодых, зло усмехнулся себе в бороду и потребовал водки.

— У меня на ту пору, — рассказывал Алексей, — была в руках начатая полубутылка, я ему ее и отдал. Он выпил, потребовал еще, я отказал. Дядя глянул на меня, сверкнул глазами, ничего не сказал и молча вышел из горницы. И не успел он перешагнуть порога, как из сенец, вижу, лезет медведь и прямо на меня. Я только успел крикнуть: «Гляньте — медведь!» — уже больше ничего не помнил... Год семь месяцев после того пролежал я без памяти. Приходил я в себя только на короткое время и тогда впадал в такое исступление и бешенство, что со мной десяток дюжих мужиков едва могли справиться. Я рвал веревки, которыми меня вязали, как нитки, пока не удавалось меня опутать ими, как паук муху паутиной: уж больно силен я бывал во время своих припадков... Святых Таин сообщаться я не мог, святыни никакой не переносил и всюду, и во всем видел страшного колдуна-дядю.

— Вон он, — кричал я, — вон он стоит за окошком. Дайте мне топор, я срублю его!

— Нет, его тут, — говорят мне.

— Как нет? — кричу, — вон он! Вы-то его не видите, а я хорошо вижу. Подайте топор, я зарублю его!

И я рвался и метался, беснуясь и крича не своим голосом. Меня вязали, и я вновь впадал в беспамятство.

Так продолжалось со мною полтора года.

Когда на второй год пошел седьмой месяц, я опомнился, пришел в себя, но уже вышла тогда из меня вся сила, и я, как малый ребенок, остался прикованным к своему ложу: меня из рук кормили, поворачивали с боку на бок; ни рукой, ни ногой я двигать не мог, пошевельнуться не был в силах. Мать умерла с горя, а жена ушла. Взялась тогда за мною ходить Христа ради одна наша деревенская вдова, Марья: она меня и поила, и кормила, она же меня и обмывала. Прежних припадков беснования и злобы со мною не было, но святости я переносить по-прежнему не мог никакой, не мог причащаться и Святых Христовых Таин.

Так продолжалось ровно четырнадцать лет.

Когда исполнилось муке моей четырнадцать годов, пришел по лету к нам как-то раз старичок, пришел ласковый такой да и говорит:

— Ну, — говорит, — полно тебе хворать, будет лежать, пора и вставать! Я тебе, — говорит, — напишу письмо к одному человеку, а ты письмо это отправь на почту. Придет тебе на письмо это ответ, ты все, что прописано будет в том ответе, сделай и будешь здрав.

Написал тут при нас с Марьей старичок тот письмо, отдал его нам, попрощался и вышел.

— Подь, — говорю я Марье, — вороти старика! Как же это мы у него, — говорю, — не поспрошали: ни кто он, ни откудова? Догони, верни!

А старичок как сквозь землю провалился: так и не нашла его Марья — потуда только его и видели.

Письмо мы послали, а куда и сами не знали. Только дней через десять или поболе получили мы на него ответ, и пришел он от отца Иоанна Кронштадтского, а в письме том — прочли нам — писано было так: «Отправляйся к Оранской Божией Матери, отслужи Ей два простых молебна, а третий с водосвятием и будешь здрав.

Прочитали мне письмо... Идти! Куда идти? Лежал четырнадцать годов и теперь лежу как колода: ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу.

Прошло три дня. Опять заявляется к нам какой-то старичок. Обличье у него как будто другое, что у первого, а сердцем я чую, что он все тот же; чую — тот же, а допросить почему-то не смею.

— Что ж, — спрашивает, — есть тебе письмо?

— Получил, — говорю.

— Что ж там прописано?

— Велят, — говорю, — идти к Оранской Царице Небесной, да как я пойду, коль я недвижим?

— Ну, — говорит старичок Марье, — свези его в село да причасти. Причастит его священник, благословит идти — он и пойдет тогда себе с Богом.

Сказал старичок эти слова и вышел. Марья за ним, а его опять след простыл. Видно, не из здешних старичок тот был, не из земных, а из небесных, что не могла его в оба раза найти Марья.

И вот свезли меня на село, в дом к священнику; на дому у него меня причастили. Причастился я спокойно, как будто и не было во мне нечистой силы; только по холоду внутри себя чувствовал, что все еще сидит она во мне, не вышла, а только притаивается; но припадков, слава Богу, со мной никаких не было... Причастил меня батюшка и оставил у себя ночевать. Когда в доме все заснули, захотелось мне выйти для своей надобности. И думаю я: что мне теперь делать? как бы, никого не беспокоя, ухитриться мне сделать это самому? И вдруг почувствовал я в себе силу встать; встал, прислонился к стенке да по стенке к двери, в сенцы; с сенец на крыльцо, а уж как с крыльца сошел я, того и не помнил от радости. Пал я тут на коленки и залился слезами благодарности к Богу. Сколько времени я простоял на коленках, молясь и благодаря Бога, тоже не помню. Помню только, что пришел, взыскавшись меня, на двор священник и поднял меня с колен. С его помощью я легко добрался до постели. И что тут только было — радость-то какая! и сказать того невозможно, — можно только плакать на радостях; до сих пор плачу, как вспомню.