Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 4

Не хочу быть «афинянином», хочу быть с «буими», хочу быть с теми, кому открыты тайны царствия Божия, а не с теми, к кому обращены только притчи!...

Ночью шел сильный дождь. Температура, все дни колебавшаяся между плюс один градус Реомюра и два, сегодня повысилась до плюс четырех градусов. Алексей, собиравшийся уже уходить, отложил уход свой до завтра.

Сейчас (9 часов вечера) стало немножко подмораживать.

Алексей — Божий человек. — Странная история. — Циклон в Москве и юмор Алексея.

Сейчас (10 часов 45 минут утра) ушел от нас в свой обетный путь-дорогу странник Алексей. Всем нам, от мала до велика, вошел в душу этот раб Божий; даже со слезами кое-кто из наших проводил его за ворота. Что хорошо в нем, так это простота его обхождения с людьми, простота сердца, отсутствие того, что так мне не по духу во многих ему подобных, — это плохо скрываемое стремление выдать себя за кого-то великого, прозорливого, свыше одаренного, облагодатствованного и уж конечно святого. Народ зовет таких «пустосвятами». Вот этого-то пустосвятства и не было и тени в этом Божием человеке — недаром и имя-то ему Алексей, что носил Алексий, человек Божий.

Перед прощаньем и сборами вышел Алексей к нам в столовую, присел и говорит мне:

— Рубахи у меня на смерть нет. Есть одна чистая, да негожа — красна.

Жена принесла мою белую ночную.

— Вот эта гожа!

Взял, спрятал, перекрестился на иконы, поклонился нам в ноги, расцеловался со всеми, взял в руки палку, вскинул за плечи котомку...

— Прощайте!

И заскрипел своими лапотками по подмерзшему за ночь снегу.

Ангелы в путь тебе, Алексеюшка!

Сказывал странник Алексей.

«Переходил я нынешним летом из Новгородской губернии в Тверскую. Уже в Тверской губернии зашел я в одну деревню, закусил, попил чайку, отдохнул маленько и собрался идти дальше, по направлению к Кашину. Спрашиваю у хозяев, где останавливался:

— Далече отселева до следующей деревни?

— Да, — говорят, — не то наберется десять верст, не то нет.

— А какова, — спрашиваю, — туда будет дорога?

— Две, — говорят, — версты полем, да лесом верст с восемь.

Ну, думаю, пути мне этого часа на полтора, не более...

Вышел я из деревни часов около двух после полден и пошел себе полегоньку дальше. Прошел указанные мне две версты полем. Начался лес. По солнцу гляжу, шел я никак не больше получасу, и час, стало быть, был третий в половине. День был ясный, солнечный, и солнце еще высоко Стояло на небе. Под самым лесом, вижу, идут впереди меня два человека. Не стал я их нагонять, — надобности мне не было, — иду себе потихоньку сзади: не люблю я в пути компании. Прошел с версту лесом. Вдруг темнеть стало, как будто к ночи. Что, думаю, это за притча такая? Прибавил ходу, обогнал тех двоих; прошел еще с версту — и стало вовсе темно: ночь настала. Дорога пошла низом по сухому болоту, а тьма — хоть глаз выколи. По моему ж расчету, не больше на дворе было как час четвертый на исходу, и до вечера, стало быть, часов пять было в запасе. И такая темная тут ночь настала, что и поздней осени и той впору. Чувствую — сбиваюсь я с дороги: пни какие-то стали попадаться под ноги, кочки, и место сыреть стало — того и гляди угодишь в болото и поминай как звали! Жутко мне стало. Хоть бы, думаю, на жилье какое напасть!... И взмолился я тут Николаю Угоднику: Никола милостивый, спаси! помрешь тут без покаяния, и костей твоих в этакой-то трущобе не разыщут — спаси, батюшка!... Глядь, а в сторонке, неподалечку, как будто на пригорочке блеснул и загорелся огонек. Я — на него; вижу: стоит махонькая избушечка, а из окошка свет светится. Подошел я к оконцу, заглянул в избушку: хатка такая маленькая, образа в углу; перед иконами лампада теплится, и стоит старичок старенький, Богу молится. Постучался я в дверцу, помолитвился. Вышел старичок; в руках свечечка.

— Кто ты, — спрашивает, — раб Божий?

Я назвался.

— Пусти, — говорю, — переночевать, дедушка!

А тут, гляжу, подошли те двое, что я обогнал по дороге, и тоже к старичку на ночлег просятся.

— Ну, — говорит старичок, — двоих, так и быть, пущу (он указал на меня и на одного из них), а ты, братец, — сказал он другому, — и сам к себе никого ночевать не пускал, за то и я тебя к себе в избу не пущу: ночуй наружи под оконцем. Только, — говорит он нам, — братцы, ни я спать не буду, ни вам не велю: молитесь со мною все вместе до рассвета.

Вошли мы двое к старцу в избушку, а тот, третий, остался наружи. И всю мы ночь со старичком этим чудным промолились, и не было в нас устатку: век бы так весь молился!... Стало светать; загорелись солнышком макушки деревьев. Простился я со старичком и пошел отыскивать дорогу, а поспросить его, кто он и откуда и давно ли здесь спасается, побоялся. Не прошел я и версты, а деревня, куда я шел, тут же, гляжу, под боком. Подивился я тому и спрашиваю первого встречного в деревне:

— Что за старичок тут у вас в версте от вас, в лесу живет?

— Какой, — говорит, — старичок? где?

Я показал на лес.

— Никакого там старичка не живет и не жило.

— Да в изобочке, — говорю, — такой махонькой?

— И изобки от нас близко, — говорит, — никакой не было и нету.

Подивился я сам в себе и пошел ни слова не говоря разыскивать сам ту избушку. Искал, искал, так и не нашел ни старичка, ни избушки, а ведь место, где она стояла, я хорошо заприметил и дорогу к ней запомнил — так и не нашел ничего»...

— Не заснул ли ты дорогой, Алексеюшка? — спросил я, — не во сне ли тебе все привиделось?

— Эва, что сказал! — возмутился Алексей, — заснул! Середь бела дня да спать? Я ведь после отдыху, чать, вышел и двух часов полных не успел пройти: когда ж тут спать было?

— Так что ж это с тобой было? — спросил я, — ты то сам как об этом думаешь?

— Что тут думать? — воскликнул Алексей, — тут двух разов думать нечего: было это мне вражье наваждение, а спас меня от него Святитель Николай. Он и был самый тот-то, с кем мы всю ночь Богу промолились.

— Да ведь вас было трое, не ты один: так, стало быть, и тем двоим было то же вражье наваждение?

— Вестимо! а то как же?

— А они как об этом думали?

— Да я их потом не видел. А если бы и видел, так не стал бы их думок выпытывать: не велик я охотник до расспросов-то да до пустых разговоров, — ответил мне Алексей и перевел беседу на какую-то обыденщину.

Записываю я эту повесть странника Алексея и думаю: кому доведется ее от меня услышать, не скажет ли он: «Не любо — не слушай, а лгать не мешай?»

Пусть скажет, пусть не верит, а я? я верю.

Во время чудовищного циклона, сокрушившего в 1903 году часть Москвы, Сокольничью рощу и часть московских окрестностей, наш Алексей шел из Москвы в Троице-Сергиеву Лавру. Страшная буря эта захватила его под Мытищами. Что было во всем этом дьявольском урагане необыкновенного, то многим памятно и по газетным известиям. Интересно мне то, что замечено было Алексеем как очевидцем.