Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 4

И этот последний грех казался мне наибольшим... Как далеко нужно уйти от Бога, думал я, чтобы не только потерять свою собственную веру, но и колебать ее у другого! Если ближний верит в то, что Господь силен укротить наш гнев против него или заставить нас исполнить ту его просьбу, о которой он просил у Бога, то мы обязаны оправдать его надежды, ибо в данном случае эти надежды на нас являются выражением его веры в Бога, какую мы не вправе колебать и отнимать у него... А между тем как часто мы колеблем веру своего ближнего бессознательно, не вглядываясь в свое собственное поведение, не вслушиваясь в свои собственные слова...

Моя келлия в Боровском монастыре была по соседству с келлией Николая Николаевича, и я слышал то громкие разговоры, то молитвенные воздыхания, то медленные шаги взад и вперед, но у меня всегда получалось впечатление, что Н. Н. никогда не оставался один в келлии, а всегда был с кем-то из обитателей потустороннего міра.

Необычайный вид имела его келлия. Н. Н. очень любил голубей, которые, казалось, любили его еще больше, ибо не только часто прилетали к нему в келлию, но чуть ли не жили в ней... Я невольно улыбался, когда, входя в келлию Н. Н., видел его облепленным со всех сторон голубями, сидевшими у него и на плечах, и на коленях, и свободно гуляющими по его келлии, не смущаясь ничьим присутствием...

Каким великаном духа казался мне Николай Николаевич! Я мысленно спрашивал себя, сознает ли он сам, до чего сильно отличается от заурядных русских людей, как похож на древних подвижников первых веков, как велико счастье жить в непрерывном, осязательном общении с Богом и опытно познавать всю сладость веры?!

И точно в ответ на мои вопросы, я сделался свидетелем поразительного случая, имевшего место в келлии Николая Николаевича.

Долго не получая от него писем, я приехал в Боровский монастырь. Гостинник сказал мне, что Николай Николаевич умирает и уже две недели лежит без сознания, горит как в огне и не вкушает пищи. Встревоженный таким сообщением, я немедленно отправился в покои настоятеля, архимандрита Венедикта, который в ответ на мои тревоги совершенно спокойно ответил: «Это болезнь не к смерти, а духовная». Однако же мы вместе пошли в келлию Николая Николаевича и застали его лежащим на кровати без признаков жизни. Температура была очень высока, и кто то из братии, с усилием открывая рот больного, давал ему лед маленькими кусочками. У изголовья также лежали пузыри со людом. В таком состоянии Николай Николаевич пребывал, как оказалось, свыше двух недель.

— Чем же вы лечите Николая Николаевича, приглашали ли доктора? — спросил я архимандрита Венедикта.

— Наш доктор, — ответил архимандрит, — это Преподобный Пафнутий, а наше лекарство — святое масло от его лампады. Как прикажет Господь Преподобному, так он и поступит.

Подавленный болезнью своего друга и наставника, я вместе с архимандритом Венедиктом вернулся в настоятельские покои, но не мог там долго оставаться и чрез полчаса вернулся снова в гостиницу, в келлию Николая Николаевича...

Каково же было мое изумление, когда на пороге гостиницы меня встретил радостный и сияющий Николай Николаевич и приветствовал меня, сказав, что ожидал моего приезда... О болезни не было даже речи, однако же на мои расспросы и тревоги Николай Николаевич дал мне понять, что после упорной борьбы с диаволом он с Божией помощью одолел его и окреп физически.

Снова потекли умилительные беседы с этим замечательным человеком, вразумлявшим и наставлявшим меня, и во мгновение времени показывавшим мне ужасные картины настоящего и грозные перспективы грядущего. Весь мір, точно у ног наших, лежал пред нами.

— Смотрите, — обратился ко мне Николай Николаевич, — как суетятся и копошатся люди, чем они занимаются, что делают, о чем заботятся, к чему стремятся... Сколько усилий и труда, сколько величайших жертв нужно для того, чтобы делать то, что они делают и что в результате приносит только горе, слезы, мучения и страдания... И ничего бы этого не было, если бы люди не изгнали из міра только одну мысль, только одну идею, — идею спасения души, если бы только думали о смерти... Весь мір бы перестроился на иных началах, христианские основы жизни дали бы ей и новую форму, и новое содержание, и самые смелые фантазии, называемые сейчас утопиями, стали бы реальною действительностью.

— А разве вы не думаете, — спросил я Николая Николаевича, — что зло неискоренимо в жизни, что Господь мог бы его уничтожить одним Своим повелением, что, если оно существует, то значит для чего-то нужно?..

— Нет, — ответил Николай Николаевич, — не Бог, а злая воля людей создала зло и рождает его... И на войне совершаются великие подвиги, и Господь увенчивает героев бессмертною славою и небесными венцами, но разве взаимное истребление людей угодно Богу? Так и в жизни, какую люди превратили в бойню... И в міре теперь больше подвижников, чем в монастырях, ибо нынешние монахи, за немногими исключениями, отрекаются не от благ мірских, а от мірских скорбей и страданий и пользуются монашеством как способом приобретения самых разнообразных мірских благ, каких бы не имели, оставаясь в міре... Горе, горе міру... В том хаосе, в какой люди превратили весь Божий мір, при том смешении понятий, целей, стремлений и задач, коими живет все человечество, многое ненужное стало нужным... Даже зло стало признаваться нужным... И древесная кора в годины бедствий заменяет хлеб, но не кору нужно холить и лелеять, а нужно устранять причину бедствий и растить хлеб.

Упоминание о бежавших из міра дало мне повод спросить Николая Николаевича, почему он не принимает монашеского пострига.

— Россия, — ответил Николай Николаевич, — Самим Богом предназначена быть монастырем для всего мира, для всей вселенной. Каждый русский, если он сознает свое назначение и понимает свою задачу, есть уже монах и должен быть монахом. Игуменом этого великого монастыря Господь назначил Своего Помазанника, Православного Самодержавного Русского Царя; слуги царские, начиная от Первосвятителя и кончая сельским пастырем, — священнослужители этого монастыря; чиновники, начиная от министра и кончая волостным писарем — церковнослужители, а мы — братия сей обители. Вот что такое Россия и вот то, чего не понимают русские люди, которые во всех своих званиях и положениях, на всех поприщах своей жизни и службы должны так смотреть на свое дело, им врученное, как на молитву и совершать его как священнодействие. России много дано, но с нее и взыщется много. И в горе, и в страданиях, но зато и в радостях она идет у Бога первой по счету.

Мысли Николая Николаевича не казались мне новыми. Возвещал их и бессмертный, гениальнейший из русских писателей Н. В. Гоголь. Но подлинно новым являлся тот факт, что в лице Николая Николаевича я видел впервые человека действительно очистившегося от всякой скверны, действительно чистого, доведшего свою чистоту до таких пределов, какие уже заставляли его даже скрывать ее из опасения человеческой славы. Он являл собою уже воплощение подлинной святости, был живым примером той нравственной высоты, до которой человек может возвышаться на земле; это был уже человек бесстрастный, победивший законы естества. Монашество явилось бы для него только пьедесталом, с высоты которого он стал бы виден, быть может, всей России, толпами стал бы ходить за ним русский народ, и его смирение не позволяло ему становиться на этот пьедестал.