Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 4

— Почему думаете?

— Да потому что, думается, — там «его» гнездо.

— Чье?

— Князя силы воздушной: корабли даже, видите ли, нам свои посылает.

Француз наш услыхал мое замечание и спросил с живостью:

— Неужели вы это говорите серьезно?

— Конечно, серьезно.

— Но ведь это завоевание техники, гения человеческого!

— А Симон-волхв не летал?

— Летал.

— Чьей силой?

— Бесовской.

— Понимаете?

— Что ж тут общего? — воскликнул француз с ясно выраженным негодованием в голосе, — там — чародейство, а здесь — наука, ум человека.

— А источник этой силы все тот же, — возразил я спокойно, — разница только в способах ее проявления: проще было время — проще действовал и «князь міра»; осложнились мы — и он стал действовать сложнее. Возьмите прежних колдунов и ведьм и сравните их с теперешними спиритами и оккультистами обоих полов: какая разница! и тоже в якобы научном отношении, а суть то дела все та же.

— Mais, vous savez, c’est par trop fort ce que vous dites, — вознегодовал француз, — это вы уже слишком перехватили через край. Неужели вы дошли до такой степени отрицания науки? ведь это же проповедь возвращения к первобытному состоянию.

— Именно.

— К состоянию дикаря Полинезии?

— Нет — к первозданному Адаму до грехопадения, вернее — к новому Адаму, искупленному Кровию нашего Спаса, к «духу животворящему», для которого вся ваша наука есть зло и ничто.

Смотрю, мой батюшка сидит в своем уголку и посмеивается.

— А вы, — говорит, — извольте-ка прочитать, что дальше господин Суворин пишут.

— Не Суворин, а Меньшиков, батюшка!

— Это все одно. Почитайте-ка!

Я продолжал прерванное чтение.

«... Так для меня лично открылась новая эра в истории.... Свершилось!... Подавленный неизмеримостью великого события, я вошел в храм, где шла обедня. Чудное пение древних, когда-то священных для меня слов, прекрасный византийский купол над стройными коринфскими колоннами.

«Величит душа моя Господа»...

Это отошло, — подумал я, — или стремительно отходит, но храм не хуже воздушного корабля...»

Я опять остановился.

— Стоит ли оскорблять ваш слух, батюшка?

— Читайте!

«Всем казалось, что эволюция идет вперед, а в сущности она развертывалась, как заведенная до конца пружина. Дошло до смешного: на наших глазах воскресают гнусные восточные культы, от которых погиб греко-восточный мір. Христианство не только отвергается публично, как во Франции, на него не только воздвигаются гонения, недавно дошедшие в барселонском бунте до Нероновых жестокостей, но столь же публично и торжественно восстанавливается, например, магизм, развратные мистерии и сатанизм. Служение доброму Богу сменяется верою и служением злым богам. Если формальное язычество не охватывает массы, то не вследствие ревности к христианству, а вследствие массового равнодушия к какой бы то ни было вере... Отходит христианство — вот событие куда покрупнее плавающих в небе акул...»

— Не христианство отходит, — остановил мое чтение батюшка, — а люди отошли от Христа и попали во власть диавола. Так продолжаться долго не может.

Если действительно, — подумалось мне, — человечество в своей массе дошло до полного равнодушия к какой бы то ни было вере, то ведь это значит, что мы вступили в последний, седьмой, период Христианской Церкви на земле — Лаодикийский, по Апокалипсису.

«И Ангелу Лаодикийской Церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».

Да, несомненно, мы находимся в этой последней перед концом міра Церкви, перед извержением ее из уст Христовых.

Лаодикийский! — «народоправческий, если подстрочно перевести это слово с греческого. Разве не ясно выражено теперь во всем свете стремление к установлению «народоправчества» как последнего слова науки государственного права, взамен христианских монархий, якобы отживших свой век и не удовлетворяющих принципу гражданской свободы? Не сегодня завтра, в день ведомый Богу, отнимется «держай», и всемирная «Лаодикия» во всей ее безбожной необузданности возглавится «зверем» из бездны».

Господи помилуй!

О, если бы Русь моя родная могла всем сердцем обратиться к Богу, покаяться во вретище, как некогда Ниневия!...

Оптинские службы. — Бесноватые старого и нового фасона. — Влияние Оптиной.

Вчера, по случаю дня Рождества Пресвятыя Богородицы, поздняя обедня окончилась в половине двенадцатого, а всенощная накануне — около полуночи. Итого на торжестве праздника Богоматери мы провели в храме восемь с половиною часов, и без особой усталости.

Во время бдения пришлось повозиться с одной крестьянской женщиной, оказавшейся бесноватой. Перед величанием с ней начался припадок: она стала стонать и всхлипывать, а затем впала в беспамятство. К счастью, беснование в ней не сопровождалось бурными явлениями, а ограничилось тихими стонами да безудержными, обильными слезами.

Бедная страдалица! И сколько таких по градам и весям России, особенно по весям! Впрочем, теперь, с распространением грамотности и благодаря сближению «темной» деревни с «просвещенными» центрами, такой простой вид беснования уже стал переводиться, принимая новые, культурные, так сказать, формы. Беснования обоих полов остались и не только остались, даже умножились, но стали известны науке и людям под другим названием и с иным содержанием: неврастеники, истерички, декаденты... Эволюция та же, что и с колдунами и ведьмами: переменились клички, а суть осталась без изменения.

Софья Александровна Манаенкова, которую 18 лет бес мучил по старому фасону, не прикрывая себя и не утаивая под научной кличкой, все еще живет в Оптиной, утешаемая старцами и дивной ее церковной службой. В том городе, где ее постоянное местожительство, есть одна домовая церковь, где она прихожанка. Там священствует иерей лет уже пожилых, весьма неблаговолящий к Оптиной. Таково обычно, за редкими исключениями, отношение белого духовенства к монашествующей братии. На этой почве у Софьи Александровны с иереем происходили частые пререкания, доходившие подчас до явного немирствия друг на друга. Но любовь победила. Когда нынешним летом Софье Александровне пришло обычное время ехать в Оптину, а ехать было не на что, тот же иерей из своих скудных средств принес ей на поездку десять рублей; мало того — сам следом за нею приехал посмотреть, что эта за Оптина такая. Приехал на день, на два, а прожил без малого две недели.

Сегодня Софья Александровна получила от его жены письмо; пишет, что муж, лет пять тому назад поссорившийся с дочерью, тотчас по возвращении своем из Оптиной объявил неожиданно жене, что надо написать Лидочке. Лидочка — дочь.