Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 3

Сказывал мне иеросхимонах Антоний:

«Один отставной военный спрашивает меня:

— Можно ли поминать мне мою родную матушку? — А сам заплакал.

— Почему ж не поминать? Ведь ты — сын, кто ж должен более поминать, — отвечаю, — как не ты?

— Так-то так, батюшка! Да вот наш священник запретил; даже поминанье выбрасывает в окно из алтаря, где имя ее вписано. «Пожгу, — говорит, — ваши поминанья, где эти проклятые вписаны. Или вымарайте их, а так не носите в церковь!»

— Да почему ж, — спрашиваю, — такое запрещение?

— Да они, вишь, в бунте побиты, их много.

— Какой же это бунт и по какому случаю он был?

— Я в это время не был дома, а состоял на службе. Вот сестра моя, тоже солдатка, та вам все расскажет: она была это страшное время дома, все видела и потонку все знает... Когда меня отдавали в солдаты, наш народ был зажиточный, благочестивый; хлеба, скота — всего вдоволь. А как отслужился, пришел в свое село да как глянул — сердце замерло!... Ну ты, сестра, рассказывай, что своими-то глазами видела!

«Наша слобода Масловка, — так повела мне свой рассказ сестра военного, — принадлежала одному графу, которого ни мы, ни старики наши и в глаза не видали: он все жил то в Питере, то где-то в чужих землях. Жил он, сказывали, очень роскошно, оттого и прожился. По этому самому и продал он нас богатому армянину. Дарма, что это был армянин, а у него на груди было много медалей и крестов разных: попали, значит, в хорошие руки! Да нам бы — Бог с ним: ведь и жиды бывают богатые; а нам, крестьянам, кому бы ни работать, все же работать. Да дело-то только вот в чем: он — хозяин, дело свое знает, а жены у него нету. Говорили другие, что есть, да она жить с ним не захотела. Вот и приказал он бурмистру выбрать для его горницы девчонок лет в пятнадцать и до двадцати. Делать нечего: хочешь не хочешь, а исполняй волю барскую, хоть он и не природный наш барин. Потом оказалось, что он всех этих девчонок насильно осквернил, чего у нас в слободе сроду не было, чтобы нечестная девка да замуж выходила. А армянин велел: какую ни на есть, да бери девку замуж — барин, мол, велел. А на место тех давай, бурмистр, новых!

— Ваше благородие, — говорит бурмистр, — у нас того не было; ведь народ обижается!

— А, ты еще учить меня стал! Чтоб было, что приказываю! Имение мое; что хочу, то и делаю!

Раскричался армянин, растопался на бурмистра...

Народ — к священнику.

— Что ж делать? — говорит священник. — Надо повиноваться.

— Нет, батюшка, не так говоришь, — отвечает народ, — а вы скажите-ка барину, что у нас каждый за свое дитя на смерть готов.

С того времени священник барину сделался друг и приятель: везде с ним целые ночи гуляют и даже на охоту с ним стал ездить...

Барин еще имел слободу верстах в восьмидесяти. Он там при доме устроил рукодельню, куда набрал девок из Масловки; а в Масловке тоже была своя рукодельня, куда он набирал девок из той слободы. Поживет, поживет он в Масловке да туда и переедет: там ему с девками — своя воля. Постов у него, как у басурмана, никаких не было. А в Масловку переедет — с девками, что из той слободы, что хочет, то и делает; а потом опять меняет. Брюхатых поп венчает. А как возьмут девок-то домой, да как они своим порасскажут, что было, что он — нечистая сила — с ними делал, то прямо ужас возьмет.

Вот собрались наши, помолились Богу, пошли к барину: какую, мол, хочешь работу мы на тебя будем делать, только не твори ты этого с детьми нашими!

Как закричит на них армянин:

— Если я делаю — кто мне указ? Я ведь вас купил; что хочу, то и делаю! Свиньи! не понимаете, что никто мне запретить не может; ведь и кожа ваша, и та — моя собственность!

Накричал, цукал, чертакал, даже зубы многим расколотил до крови; а кончил тем, что сказал:

— Если вы еще осмелитесь прийти, то всех велю передрать кнутьями, а свое все-таки делать буду.

— Ну, что тут делать, братцы? Его, басурмана, хоть как проси, а он только злится, да потешается, да кнутьями нас драть собирается. Видно, не сдобровать нам!

Собрались опять к барину.

— Ну, что пришли?

Становимся на колени:

— Опять к вашей милости! Мы к вам назначенных девок не пустили — не во гнев вашей милости будет!

— Как? Стало быть, не я, а вы будете мною распоряжаться?.. Эй, кнутьев!

— Нет, барин! мы ни один не виноваты. Пусть нас по суду наказывают, а мы больше тебе не слуги.

Чего-чего только тут он не делал: кричал, проклинал, ругал! Но мы, как один человек, уперлись на своем.

На другой день он укатил в Ставрополь. Что он там делал, кому там на нас жалобу заносил, только нагрянул на нашу Масловку суд и команда солдат с пушками. Судьи поместились в барском доме, а солдат расставили по слободе. Начали нас водить поодиночке под караулом с ружьями. Все показывали одно: от барина, мол, мы не прочь, но за насильство наших дочерей не хотим повиноваться. Потом собрали сход. На сходе то же все говорили; а судьи всё увещевали барину повиноваться.

— Мы готовы, — говорим, — только вот он требует наших дочерей на осквернение, и уже скольких осквернил; за это мы не повинуемся и готовы на смерть!

Потом собрали нас к церкви. Вышел к нам благочинный, протопоп и наш священник. Поставили аналой, положили Крест и Евангелие.

— Ну, православные! знаете ли, — говорят, — что вы наделали своим неповиновением?

Ответ был один: мы повинуемся, а дело-то идет не за то, а за дочерей наших.

— Ведь вот, — говорим, — батюшка знает: мы ему всё наше горе рассказывали.

Стали они тут Евангелие читать. Зашумел народ наш:

— Что это еще, батюшки, отцы наши духовные, наставники наши! Да чему ж вы нас учите? Чтоб наших дочерей водили к басурману на осквернение, а мы бы молчали? У вас свои дети есть: ну-ка, попробуй кто вашу дочь тронуть! Что вы тогда заговорите?.. Ах, отцы наши, наставники! Вы бы судьям-то внушили, чтобы они барину сказали закон христианский, а вы еще настаиваете на том, что от нас басурман требует. Грех вам непростительный! Пусть нас Бог судит, а вашего наставления мы принять не можем!

— А-а! Так вы, проклятые, нас теперь учить Стали! Не христиане вы есте, коли властей не слушаете!

И все трое закричали в один голос:

— Команда, делай свое дело!

Взяли аналой, Крест и Евангелие и понесли в церковь...

Вдруг раздался из пушки холостой выстрел. Народ вздрогнул. Обратились все к церкви, начали молиться; послышался плач, рыдание; начали друг с другом на смерть прощаться; руки к небу воздевают... Команда кричит:

— Смирно!

И этой команды слушать некому: сплошной стон стоит над толпой, ничего уже не слышит народушко. Как ударят тут по народу из пушки картечью — так целую улицу и вырвало мертвых! Боже мой, что тут было! Кругом — мертвые тела, и между ними ворочаются в своей и чужой крови раненые, но еще живые... Бросился было народ к убитым, да солдаты не допустили и начали всем вязать назад руки. Я тоже кинулась к убитой своей матери — у нее вся голова была разбита, и мозг с кровью залил ей все лицо, — а солдат меня схватил за шиворот так крепко, что едва не задушил, и отбросил меня, как сноп, в сторону: только и видела я родимую!... А теперь и поминать не велят, как проклятую!...»