Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 2

А глаза стали у него еще как-то больше. На зрачки прямо жутко было смотреть — до того они расширились...

«Так вот оно что!» — подумала я испуганно...

— Там, там — дом наш! — продолжал говорить, точно в забытьи, Андрей Александрович, — все скоро там будем: и кум, и кума... и ты туда тоже пойдешь в свое время!... Никто дома своего не минует!...

— Да вы разве что-нибудь там видите? — спросила я, а у самой сердце так и заколотилось.

— Все, все вижу, Анюта... Хорошо там, Анюта! Веди меня туда скорее, скорей веди! Уж немного осталось мне до дому: веди скорей!

— А как немного-то?

— Да три шага всего, а там и дом!

И Андрей Александрович вздохнул с какой-то особенной удовлетворенной радостью...

Тут вошел в комнату мой отец, и мы с его помощью кое-как надели на Андрея Александровича его жилетку и пиджак и привели его к чайному столу. Он шел с нами как автомат, с глазами, устремленными все в ту же незримую для нас точку.

Привели его к столу, усадили, налили ему чаю... Он вдруг склонил свою голову на руки и, облокотившись на стол, стал тереть себе одной рукой лоб и все в том же полузабытьи говорить:

— Быть и не быть — статья міра такая!... В этом вся статья міра: сейчас тут, а завтра — где? Был и нету!... Как — нету? Есть!... Был, есмь, буду!... Вот и вся статья міра: быть!...

Все тут мы поняли, что Андрею Александровичу настало время умирать и что это — ему предсмертное видение.

Водворилось торжественное и вместе жуткое молчание... Продолжалось оно довольно долго, а Андрей Александрович все тер свой лоб и приговаривал всё те же слова...

Наконец молчание наше было прервано моим отцом:

— А мне, — спросил отец, — скоро, кум, там быть?

— Вскоре после меня и ты туда пойдешь! — ответил ему Андрей Александрович... И мать, и я, и сестра стали его о том же спрашивать, но в это время у него внезапно покраснело лицо: он как-то полуоткинулся на кресле и захрапел. Глаза закрылись... Мы хотели его поднять, чтобы перенести на кровать, да не осилили — послали за нашим кучером, и с его помощью отец перенес Андрея Александровича на диван в свою комнату. Хотели было там уложить его на диван, но сделать этого не удалось: какая-то сила приводила его в сидячее положение. Так и оставили мы его сидеть, обложив подушками, а под ноги поставив кресло.

Он все храпел, но лицо уже не было так красно.

В таком положении он провел восемь суток, не приходя в сознание. Призвать хотели доктора, но кум наш до того их терпеть не мог, что отец мой, боясь, как бы он, придя в сознание, не увидел около себя доктора, сделать этого не позволил.

Тяжелое для всех нас было это время — эти восьмеро суток: приходилось и днем и ночью дежурить у изголовья больного, ни на минуту его не покидая, в ожидании, что вот-вот он придет в себя. В конце последних суток у него вдруг открылось горлом кровотечение: два глубоких таза вышло из него крови, и тут он очнулся в полном сознании. Потребовал, чтобы его обмыли; надел с помощью отца чистое белье и, как ни в чем не бывало, только очень слабый, вышел через восемь суток своего забытья к послеобеденному чаю. За столом сидел как здоровый, но уж из-за стола встать не мог: с ним сделалось что-то вроде паралича в ногах и тут-то он уже окончательно заболел своей предсмертной болезнью.

Тяжелая эта была болезнь, и сопровождалась она таким тяжелым запахом от больного, что отец мой, несмотря на все свое расположение к куму, уговорил его поместиться в городской больнице. Сам свез его туда на своей лошади и сдал с рук на руки больничному начальству.

— Не скучай, кум, — сказал он ему, — навещать каждый день тебя будем. А поправишься — опять к нам милости просим. Видишь — твое дело уже идет на поправку: какие были ноги-то твои? А теперь уже и владеть ими начинаешь. В больнице тебя живо выправят.

Кум обещал не скучать. Но не прошло и двух дней, как он неожиданно для всех нас явился к нам в дом, едва передвигая свои больные, опухшие от водянки ноги. Отец был в это время на службе.

— Обманул кума-то: не остался в больнице, — заявил он нам с болезненной и жалкой улыбкой, — к вам притащился помирать — уж вы меня, ради Христа, не гоните!

У кого же хватило бы духу гнать беднягу, и он остался доживать у нас свои страдальческие последние дни. Но тем не менее в доме ему оставаться было немыслимо: слишком тяжкий дух шел от его больного, исстрадавшегося тела, и мы на общем совете порешили поместить его в нашем саду. Была там у отца небольшая холодная постройка. — уютная, чистенькая, заново оклеенная обоями комнатка, куда в летние жары любил удаляться отец мой на ночлег от ночной духоты в доме и от утренних мух; вот эту-то комнатку мы и отвели больному. Был июнь месяц; стояло тепло, и ему в саду было куда лучше, чем в доме. Только одна беда была: никто из прислуги за ним ходить не хотел, не перенося его запаха. И правда — тяжек был дух от Андрея Александровича!... Пришлось ходить за больным мне, его куме: так и доходила я за ним до самой его последней минуты.

Тихая, блаженная была кончина страдальца. За две недели до смерти, по его желанию, мы его особоровали и причастили, и с этого дня и до самой своей кончины он не переставал тихонько, про себя, петь: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!...»

Изредка заставлял меня поиграть ему на гитаре, — я на ней немного поигрывала, — а затем опять принимался петь Трисвятое.

Так прошли последние две недели перед его смертью.

Жалел он меня, что тяжело мне было за ним ухаживать, хотя я ему этого ничем не выражала.

— Потерпи немного, бедная Анюта: скоро, скоро я тебя освобожу — уже и шагу полного не осталось до могилы!

— Полноте, Андрей Александрович, что вы говорите такое: еще мы с вами в «шестьдесят шесть» поиграем. Бог даст, скоро совсем поправитесь!

А где там было поправиться: больной таял, как догорающая свечка.

Он загадочно и грустно улыбался в ответ на мои успокоительные речи, а сам все твердил одно:

— И полного шагу-то и того не осталось!

Я не понимала в то время этих слов: из памяти вышло, что говорил он нам во время своего видения. А дело-то потом само себя оказало, и стало ясно, что это были за «шаги» Андрея Александровича.

24 августа была суббота. Я пошла вечером ко всенощной. Возвращаюсь домой, а мне и говорит прислуга:

— Вас что-то Андрей Александрович вскричался: идите к нему скорей!

Я побежала в сад и с ужасом вижу: стоит мой Андрей Александрович в дверях своего помещения и не своим голосом кричит мне:

— Анюта! беги скорей, купи два хлеба!

И было чего мне попервоначалу испугаться: все время мой больной был без ног, а тут встал сам и стоит у дверей как здоровый, да еще кричит таким, показалось мне, страшным голосом. От изумления и перепугу я ему не сразу ответила, а он опять кричит: