Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 1

— Куда ты летишь, Ангел?

— К Богу! — услыхал я ответ.

И мы понеслись еще быстрее, еще стремительнее кверху. И вдруг ночь сменилась ярким светом, бесконечно ярче света земного солнечного дня.

Кругом нас — ярко-голубой воздух и ничего другого: одно неизмеримое, неописуемое пространство... И мы летим все выше и выше...

Среди этого воздушного голубого простора впереди себя я вижу огромный дуб с громадными ветвями, и дуб этот срублен; стоит рядом с ним и его пень; а кругом все тот же неизобразимый воздушный простор неоглядного неба... Долетел Ангел до этого дуба и остановил свой могучий полет, вынул меня из корзины и посадил на пень, а сам сел рядом со мною на ствол срубленного дерева... А за Ангелом — ветви дуба, густые, широковетвистые...

Я опять спросил Ангела:

— Где мы, Ангел?

— На полдороге к Богу! Отдохнем здесь, а там... опять полетим дальше! — ответил мне мой Хранитель.

Долго ли, коротко ли мы так сидели: только вдруг я чувствую, что Ангел меня легонько толкнул своим коленом. Я взглянул на него и вижу, как он внезапно точно весь подтянулся и одними очами с трепетом показывает мне от себя вправо, за ветви дуба. Я взглянул туда, а Ангел, продолжая очами указывать на то же место, шепчет мне тихо, чуть слышно:

— Бог!

И за ветвями дуба, в невероятном, именно неприступном свете увидел я облик «Ветхаго Денми» невыразимой, непередаваемой благости. От этого света я не мог Его разглядеть подробно; видел только как бы в треугольнике. Лицо неописуемой красоты, доброты, любви, милости и совершенства такого, которому нет никакого подобия на земле и быть не может... и с этим я проснулся».

— Еще с раннего детства, — сказывал мне в одну из многочисленных с ним бесед старец Даниил, — у меня была склонность, очевидно, уже врожденная ко всему, что так или иначе касалось вопросов веры и Церкви. В детстве, конечно, не было мне никакого дела до вопросов: детскому умишку все в этой области было ясно, и вся вера сводилась к Божьему храму, к Богу, к Богородице, к Ангелам да к святым угодникам — и вся она представляла собою совершенно реальный мір, отнюдь не менее действительный, чем весь окружавший мое детство видимый мір. Мір этот, недоступный и непостижимый большинству современных умников, для детского моего сердчишка — был не только понятен, но даже и доступен, потому что жил в сердце и им властвовал почти — как очевидность, ну, как например: воздух, вода, небо, мать, как отец или брат и сестры. Божий храм мне был до такой степени свой, так чувствовал я себя в церкви как дома, что раз, лет трех или четырех, я забрался даже через открытые Царские врата в алтарь во время Богослужения и там стал ручонками забавляться напрестольной одеждой, пока моей проделки не заметили и с ужасом не вывели проказника из алтаря... Как теперь видите, эта детская проделка не лишена была таинственного значения и знаменовала мое теперешнее иеромонашество; но тогда она не была истолкована в этом смысле, и мне порядком за нее попало.

Настроение всей окружавшей меня родной семьи было глубоко религиозное, и, с тех пор как я начал учиться и жить уже сознательною жизнью, вместе с внешним учением ум мой стал питаться словом Божественного Писания и творений св. Отец. В этом великом деле образования христианской души мне особенно помогала моя старшая сестра, Мария, несколько лет тому назад окончившая свою подвижническую земную жизнь схимонахиней Макарией в Шамординском монастыре. С ней вместе мы читали Слово Божие, вместе с ней, несмотря на наш юный возраст, углублялись, в мерах нашего юного разума, в дивные откровения святоотеческого писания. Так проходило мое детство, так пролетали дни моей беззаботной юности, пока не стукнуло мне семнадцати лет, когда настало время определять меня к делу; а дело это было — живопись, к которой у меня дарование определилось с тех пор, как я научился брать карандаш в руки. Свезли меня в Петербург и определили в Академию художеств. Поселился я жить в Петербурге на Васильевском острове, поближе к своей академии, и стал усердно заниматься живописью. Но и в шумный Петербург, несмотря на мои юные годы, я привез с собою ту же духовную настроенность, которой меня наградило мое детство. Вечера после занятий в академии я по большей части проводил дома, изредка навещая добрых знакомых да кое-когда поигрывая с товарищами на биллиарде. Мало с кем в Петербурге находилось у меня общего: не вмещал в себя дух веселящейся столицы того, чем привыкла питаться и жить душа моя, и я сиднем сидел в своей комнате, предаваясь излюбленному с детства чтению. Не тянул меня обольстительной приманкой своих развлечений этот, по выражению Оптинских старцев, «безгрешный город», безгрешный потому, что «ни в чем для себя греха не знает»; а я уже знал значение греха, знал и наказание за грех смертью. Не смерти я хотел, а жизни вечной, которую тоже знал по вере, и по вере своей к ней всей душой стремился.

У хозяев квартиры, от которых я снимал комнату «со столом и с мебелью», кроме меня, были и еще жильцы — семья, состоявшая из мужа и жены, которые почему-то все никак между собою не могли поладить; и часто до слуха моего в одинокую мою келью доносились их споры, шум, гневные окрики, а иногда даже и грохот едва ли не рукопашной свалки... Есть же, право, на свете такие супружеские пары, которые, соединясь друг с другом навек, из супружеского мира и согласия, каким должен быть всякий правильный христианский брак, умеют создать совершенное подобие нескончаемой войны и раздора. Таков был союз и моих соседей... Сначала меня тревожило это немирное соседство; но дни шли за днями, и как человек с некоторым терпением ко всему привыкает, так привык и я к обычным ссорам моих сожителей. Привык же я к этому до того, что уже мог спокойно заниматься излюбленным моим чтением творений христианского духа. Читал же я их обыкновенно так, как советуют св. Отцы Церкви; если — говорят они — в уединенном чтении твоем Слова Божия встретится тебе нечто неудобовразумительное и ты, не имея доброго и мудрого наставника, не поймешь его, то не останавливайся над ним, но смиренно, попросив просвещения и вразумления от Отца светов, продолжай свое чтение далее и будь уверен, что в следующий раз, когда дойдешь до непонятого тобою места Священного Писания, оно станет тебе понятным.

И вот, в один вечер сидел я за Библией, читая Евангелие от Матфея, и остановился над словами Спасителя нашего: «И Царь скажет им в ответ: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25, 40). «Что бы это, — подумал я, — могло бы значить? Как это так: Бог, Творец, Святой, Безгрешный, Независимый, Самодовлеющий — и так Себя равняет с человеком, что как бы даже отождествляет Себя с ним? Может ли быть, чтобы, не накормивши или не напоивши заведомого для меня злодея, я бы не накормил и не напоил Его Самого, Царя и Бога моего?..» Такая, говорю, мелькнула у меня мысль в голове. За ней, несомненно, стали бы роиться и другие — да они было и зароились, — но я тотчас же остановил «бурю помышлений сомнительных», поступив по правилу св. Отцов, и стал читать дальше... В это мгновение обычная соседская распря между супругами внезапно с чего-то обострилась: раздались гневные восклицания страшных угроз, поднялся шум переходя от угроз к действию — начиналось что-то вроде драки... В ту же минуту в голове моей ярко нарисовалась картина возможной уголовщины: убийство, участок, полиция, следователь, суд; я — в свидетелях — словом, во мгновение ока я попал в фантастический вихрь всевозможных бедствий; а бедствия эти могли осуществиться на деле, потому что глава этой супружеской четы был характера бешеного и, когда выпьет лишнее, — что с ним случалось нередко, — то уже себя не помнит... Молнией из сердца в голову ударила мысль: беги на помощь слабейшему!... У изголовья моей постели висело небольшое распятие — деревянный крест с вырезанным на нем рельефом Спасителя. Распятие это следовало со мною повсюду: куда бы я ни шел или ни ехал, я прятал его на грудь под жилетом; размера распятие это было небольшого, и за жилетом его не было видно. Схватил я этот крест к себе на грудь, кое-как застегнул сюртук и, перекрестившись, кинулся умиротворять соседей. И была пора: еще бы мгновение, и муж успел бы раскроить жене череп тяжелым бронзовым подсвечником, которым он уже замахнулся на нее, когда я вскочил к ним в комнату.