Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 1

Немножко одиноко было мне с такою настроенностью в. петербургском обществе, но так как я был человек общительного характера и нетерпимостью своих суждений в то время еще не отличался, то меня зачастую приглашали на вечеринки к добрым знакомым. Я не всегда отказывался от этих приглашений и иногда на вечеринках этих засиживался и до поздних петухов по большей части за религиозными спорами; эта область всегда была моей стихией.

Случилось мне раз каким-то образом засидеться в одном знакомом доме у Таврического сада. Было что-то около двух часов ночи. Вышел я из гостей и попал в прескверное положение: за вечер прошел мокрый снег, облившийся затем дождем, — и вся эта петербургская каша схватилась легким морозцем с добрым сквознячком, на перекрестках доходившим до степени шторма. На улице ни одной души: ни пешей, ни конной и ни одного извощика. При таких-то скверных обстоятельствах мне от Таврического сада предстояло добираться до 12-й линии Васильевского острова, где находилась моя квартира, что представляло собою добрых 7-8 верст пути, по образу пешего хождения. Памятной осталась мне эта ночь!...

Но вдруг, среди необозримого пустыря совершенно безлюдной улицы, в зловещем вое ветра я, к великой своей радости, услыхал звон копыт об обледеневшую мостовую и стук колес приближающегося экипажа. Вскоре показалась и извощичья пролетка, запряженная добрым рысаком. Хозяин запряжки сидел под поднятым верхом пролетки и, видимо, направлялся на отдых. Я его окликнул; он взглянул из-под верха и махнул рукой, что означало нежелание его рядиться со мною, и хотел уже было продолжать свой путь далее... Я бросился к нему с воплем:

— Ради Бога, свези меня домой. Что хочешь возьми, только довези меня до дому!

— А где дом-то ваш?

Я сказал.

— Эва, к рожну какому! Нет, барин, не по пути: ко двору пора!

Несмотря на кажущуюся решительность отказа, я уловил в голосе извощика нотку соболезнования и пристал к нему, что называется, с ножом к горлу. Смягчилось извощичье сердце, и я, облегченно вздохнув, через минуту уже катил по направлению к своей 12-й линии.

Путь был неближний, а петербургские извощики — народ разговорчивый. Прокатив меня один небольшой перегон доброй рысью, мой извощик посдержал свою лошадь и пустил ее легким труском, а сам, обернувшись ко мне в пол-оборота, повел со мною такую беседу:

— Дивные дела творятся на свете, господин! Слышь, сказывают, что господа Бога отменили: ни души, мол, нет, ни Бога, и всему делу, по-ихнему, выходит голова — обезьяна. Диковинное дело. Жили-жили люди, всё в Бога верили, а вон оно что напоследок вышло!... вот, не хуже тебя барина возил, видать, что из ученых, из «образованных»: уж он мне толковал-толковал об этом об самом; и теперь я будто и сам вижу, что дураки мы все были: ведь и впрямь, Бога-то нет.

— Откуда же ты это взял?

— Да вот от него, от барина-то этого самого!

— Ну, да ведь то — барин: ему и книги в руки. Ты-то сам как об этом думаешь?

— Чего ж тут думать? Кто Бога видел? Я вот не видал, ты не видал, кого ни поспросишь — никто не видал. А не видали, значит, чего не видали, того, стало быть, и нет.

— Эк ты какой! А Америку ты видел?.. Нет! стало быть, и Америки нет?

— Я-то хоть не видал, зато другие видели.

— Ну, другие видели, а ты им поверил?

— Как же не верить, когда видели. Да вон о ней и в книгах пишут: ну, значит, и есть она, эта самая Америка.

— Ну вот, друг милый, так-то люди и Бога видели и тоже о Нем в книгах писали и пишут. Стало быть, и по-твоему должно выходить, что Бог есть.

— Какие ж это люди Бога видели?

— А Божьи угодники! Они и Господа Иисуса Христа видели, и Богородицу, и других святых Божьих. А что видели, о том и говорили и писали.

— Ну уж этому, барин, трудно что-то верится! Америку там твою, раз она на земле, нетрудно видеть: поехал туда на чугунке, что ли, или там на пароходе — вот и увидал. А Бог-то, разве к Нему доедешь, чтобы на Него поглядеть?

— Зачем же к Нему ехать, когда Он везде?

— Везде?.. Отчего же ни ты, ни я, ни иные прочие, кого я ни спрашивал, Его не видели?

— Оттого, что не теми глазами смотрели.

Этот ответ мой так озадачил возницу, что он даже попридержал лошадь и оборотился ко мне почти уже всем корпусом...

— Глазами не теми? — недоверчиво и с полунасмешкой переспросил он меня. — Ну, барин, ты уж это, видно, тово! Какими ж еще глазами смотреть-то?

— А ты, брат, не дивись тому: у человека есть и другие глаза, кроме тех, которыми ты вот теперь на меня смотришь. Эти глаза — плотские, а то есть глаза духовные: ими-то только и можно видеть и Бога и Святых Его.

Извощик повернулся ко мне спиной и, махнув кнутом, дал ходу своей лошади. Но, должно быть, слово мое, как ни показалось оно ему диким и безумным, а все-таки работало в его сердце. Проехал он одну улицу и опять стал придерживать лошадь, а там вновь заговорил со мною, но уж без насмешки в голосе:

— Задал же ты мне задачу, барин!... Глаза какие-то другие в человеке нашел, каких ни у кого нет. Какие такие глаза? Неужто ж человек, по-твоему выходит, четырехглазый?

— А ты думал — двуглазый? Конечно, четырехглазый. Да мало того: не только четырехглазый, но и четырехухий.

— Ну, это ты, барин, похоже, с ума, что ль, свихнулся — зачитался, видно; это с вашим братом, говорят, бывает.

— Твое дело: хочешь меня слушать — слушай; а не хочешь — я к тебе не навязываюсь.

Очевидно, мои слова задели за живое моего совопросника: он опять повернулся ко мне почти всем корпусом и, пристально взглянув на меня, — насколько позволял ему видеть меня свет уличных фонарей, — заговорил со мною с явным на сей раз любопытством:

— Ну и чудной же ты, погляжу я на тебя, барин! Таких я, признаться, еще и не видывал. Сказывай: как это, по-твоему, люди с двумя глазами и с двумя ушами да бывают четырехглазые и четырехухие. Сказывай, а мы послушаем!

— А вот как!... Ты теперь, как меня свезешь в 12-ю линию, куда поедешь?

— Домой!

— А дом твой где?

— Да на извощичьем дворе. Где ж извощичьему дому-то и быть в Питере?

— А еще у тебя дом есть?

— Известно есть: на родине в Калуцкой губернии, при всем хозяйстве — мы тоже не какие-нибудь бездомные.

— И жена у тебя есть, и дети на родине-то?

— Как не быть? Сказал тебе: живем при всем хозяйстве.

— Ну, теперь послушай же меня, да послушай внимательно, что я тебе говорить буду!... Вот свезешь ты меня в 12-ю линию, пойдешь к себе на извощичий двор, отпряжешь лошадь, задашь ей корму, сам чем-нибудь поужинаешь и завалишься спать. А кругом тебя — всё извощики, и все спят, храпят, и воздух небось тяжкий, и темно, и грязно... Так это?

— Так.

— Слушай теперь дальше! Лег ты спать. Ни о чем ты теперь не думаешь, разве только о том, сколько ты денег за день наездил, да есть ли тебе барыш, да сыта ли будет лошадь. А то и вовсе ты ни о чем не подумаешь, только бы заснуть поскорее да получше выспаться... Ну вот, заснул ты, и — диво! — лег ты спать на извощичьем дворе и вдруг видишь, что ты у себя на родине, в деревне. Видишь ты свою бабу, ребятишек, там, своих видишь. Мало того: заводишь с бабой своей разговор о том, о сем, что, значит, до вашей деревенской жизни касается. И баба твоя тоже с тобою говорит; и ты все, что она тебе сказывает, слышишь... Там, глядишь, корова твоя с поля вернулась, замычала — и ее ты видишь и слышишь. Мальчонка твой маленький, глядишь, бегал, бегал да споткнулся, упал и ушибся — заплакал: и ты все это видишь и слышишь. Бывало с тобой так-то?