Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 1

На этом — сновидение мое кончилось. Как ножом врезалось оно в мою память, хотя я и не очень-то уяснял себе его значение. Сознавал я только одно, что лев и тигр — это на тропинке моего пути к небу мои и человеческие страсти; истукан головою уходящий в небо — моя и тоже человеческая гордость, которая на затейливом пьедестале науки и знания воздвигла себе престол и думает быть равной Всевышнему. Сознавал я, что мне этим сновидением дано знать, что каким-то образом обойду эти препятствия. Но как? Этого я уразуметь не был в состоянии.

И еще я видел сон, когда уже был художником, окончившим академию. Собирались мы, художники, бывало, в трактирчике около академии и за чайком отдыхали от трудового дня в беседах об искусстве и о разных других материях высокого полета. Чтобы размять утомленные сидячею и стоячею работою члены, поигрывали мы и на бильярде — все в том же трактирчике.

Как-то раз, вернувшись домой поздно ночью из этого места художнического отдохновения и почитав кое-что из творений св. Отцов, которыми я и тогда не переставал интересоваться, я лег спать и опять увидел нечто знаменательное.

Видел я себя идущим по берегу какой-то широкой и бурной реки. Волны так и бегают косматыми барашками, обгоняя друг друга, сталкиваясь между собою и рассыпаясь жемчужными брызгами... На моем берегу, на котором я стою, составлены пирамидой бильярдные кии, а у меня в руках тоже кий; и мне надо непременно перебраться на тот берег... Через реку, вижу, положено на столбах одно бревно, все мокрое и осклизлое от водяных брызг. От моего берега бревно это укреплено на столбах на высоте человеческой груди, и другие люди, которых я тоже вижу и которым нужно так же, как и мне, на тот берег, берут из пирамиды кии, подставляют их к бревну, по ним влезают на него и, балансируя с киями в руках, стараются перебраться через реку. Большинство скользят и падают с бревна в воду, со страшными усилиями вновь на него вскарабкиваются, опять скользят, опять падают и тонут уже безвозвратно в бурном течении.

Смотрел я, смотрел на эту трагедию да и задумался... Как тут быть?.. «Стой! — думаю я. — Да ведь я же умею плавать. Чем мне лезть на скользкое бревно и с него неизбежно свалиться в воду, поплыву-ка я сразу через реку». Так я и сделал и в несколько взмахов очутился на другом берегу. Стал я на песке, смотрю: а на мне платья-то моего и нет и я полуголый остался в одном нижнем белье...

Запали мне в сердце эти сновидения, вспоминался мне часто и мой Ангел, носивший меня в корзине к Богу, и говорило мне сердце, что неспроста они и что рано ли, поздно ли, а должно будет совершиться их исполнение. Я ждал, а жизнь шла своим порядком, рассеянная, поверхностная — художническая, словом, жизнь.

В то время сестра моя, София, уже была готова принять монашество. Вызвала она меня к себе из Петербурга и повезла к о. Амвросию. И когда я увидел в первый раз великого Старца в его келейной обстановке, сломленного своим тяжким многолетним недугом, лежащим на диванчике, когда я увидал эту толпу труждающихся и обремененных, которая изо дня в день стремилась и жалась к его страдальческому ложу — я сразу вспомнил сон своего раннего, далекого детства... «Так вот он, — сказал я себе, — мой срубленный дуб, так вот они, его многолиственные ветви!...» А тут еще батюшка меня встретил словами:

— А ну-ка, Димитрий Михайлович, расскажи мне, какой ты сон видел!

Я рассказал свои сны, свое духовное неустройство... А мысль все одно и все неотступно твердила: вот он, твой полупуть к Богу, вот тот дуб, за ветвями которого ты узрел свет Самого Триипостасного! Из темной ночи вынес-таки тебя незримо и таинственно твой Ангел на могучих своих крыльях к светлой радости познания и служения истине.

А батюшка меня спрашивает:

— А зеленые листья были у твоего дуба или уже поблекшие?

— Кажется, уже блекнуть начинали.

— Ну, так торопись же, Димитрий Михайлович, переплывать свою реку, раз умеешь плавать: пора проститься с міром, с его львами, тиграми и истуканами. Посиди при мне на пенечке моего монастырского дерева, пока еще не облетели с него листья!

Батюшка меня тут же поисповедовал и благословил в обратный путь, но с тем, чтобы я торопился устроить все свои дела, выполнить все заказы по портретной живописи и немедля возвращаться в Оптину.

Год потребовался мне для сведения и заключения счетов с міром. Не хотел он меня отпускать от себя: заказы так и сыпались, один другого заманчивее, почетнее, выгоднее. Сам Айвазовский принял горячее участие в моих быстрых и внезапных успехах; но пень старого дуба, сила Амвросиевой благодати перетянули. И вот, я — в Скиту, которому пригодился данный мне Богом талант, расписываю во славу Божию святые храмы Оптиной и Шамординой и уже чую тот вожделенный берег за той уже пролетевшей половиной моего пути, к которому меня, снявши с пня и посадив вновь в корзину, понесет в великом и страшном полете к Богу мой пока еще незримый Ангел-Хранитель.

Если использовать весь запас моей памяти об импровизаторском проповедничестве этого двустороннего художника кисти и слова, то мог бы выйти целый отдельный томик образцов его вдохновенного красноречия. Подойдем же теперь к тому моменту жизни на земле о. Даниила, который подвел конечный итог его земному странствованию и повел его в град невидимый, столь вожделенный его праведной христианской душе.

В августе 1907 года выяснилось, что мы с женой призваны поселиться, доколе угодно будет Богу, на святой земле Оптиной Пустыни. На Покров Пресвятой Богородицы мы уже окончательно переехали туда на постоянное жительство, и тут связь моей духовной дружбы с о. Даниилом спаялась последним, крепчайшим звеном той непрерывной цепи, которая впервые сковалась лет девять тому назад.

Ослабел наш Старец. «Лев преподобного Герасима» только минутными вспышками вдохновения изредка напоминал прежнего льва пламенного красноречия; но «добрый дяденька» оставался все тот же и как будто сделался еще добрее, если бы только можно было о. Даниилу стать добрее, чем добра и благостна была его духовная природа. Его доброта только стала тогда как будто беспомощнее, и он, как дитя, не столько мог сам давать, сколько к себе требовать ласки; и когда мы поселились в Оптиной, он стал частенько похаживать к нам за этой лаской из своей скитской одинокой кельи, еле-еле передвигая свои усталые, "отходившиеся уже на белом свете ножки. Болезни в нем никакой не было; он просто таял, как догорающая свечка, но иногда, как это и бывает с огоньком такой свечки, он внезапно вдруг вспыхивал ярким пламенем былой энергии, и опять по-былому лилась горячая речь и гудел вдохновенный басок его проникновенного слова. Несмотря на двадцать лет отрешения своего от міра, он болел его скорбями и ужасался перед той враждой и злобой, которая разделила людей на партии, готовые по взаимной ненависти своей истребить друг друга.