Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 1

Надо было видеть о. Даниила, когда он со свойственной ему силой, откуда-то вновь вернувшейся, вспоминал эту проповедь неизвестного смельчака священника!...

— И что ж? — спросил я батюшку. — Слушатели не растерзали проповедника?

— Да, — ответил он. — Впечатление он произвел и на меня и на толпу огромное. Теперь бы его, конечно, растерзали если не в клочья, то в газетах; но тогда время было хоть и плохое, да все же не теперешнее: целее был христианин, была еще чутка к добру и злу человеческая совесть...

— А знаете, — помолчав немного, сказал о. Даниил, — что мне вдруг пришло в голову: должно быть, очень приблизилось к нам время Страшного Суда и кончины века...

— Что это вам вздумалось?

— Да уж не говоря о многом, что ясно свидетельствует о спелости земной жатвы для уборки ее в житницу Божию, заметьте, как исполнилось ныне Слово Господне о том, что человек сам от слов своих осудит или оправдает себя. Помните в Евангелии от Матфея в главе 12 в стихах 36-м и 37-м что сказано? — «Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься». Теперь обратите внимание, что в день Страшного Суда Господь — Судия, как пастырь стада, отделяет овец от козлищ, — одних по правую сторону, а других по левую; овец — направо, козлов — налево. Еще: помните притчу, тоже относящуюся к последнему Суду, о пшенице и плевелах? В этой притче «жатва есть кончина века», во время же жатвы Господь скажет жнецам — Ангелам Своим отобрать пшеницу от плевел. Итак, сведите вместе все это Богооткровенное знание: не заметите ли вы открывающейся в нем тайны величайшей трагедии самосуда над самим собою современного человека?.. Не знаю, как вы, а мне ярко теперь выраженное деление человеческого рода на два враждебных лагеря — правыхи левыхпредставляется глубоко знаменательным и в высочайшей мере трагичным: это ведь полная картина Страшного Суда над овцами и козлищами, над правыми и левыми.

Уборка урожая, видимо, близ, при дверях; и как мало кто хочет это видеть!...

14 ноября, в день Рождественских заговен, о. Даниил пришел к нам и объявил:

— Насилу треплюсь, а все к вам тянет. Стар стал, слаб стал!... Сегодня исполнилось ровно двадцать лет, как я вступил под благодатный кров Скита Оптиной Пустыни. Приехал я пятидесяти лет, а теперь мне семьдесят. В нашем роду 70 лет — предельный срок, до которого мы доживаем, а за его пределом жизнь гаснет: стало быть, и мой срок пришел — пора домой!

И было по всему видно, что пришла, действительно, пора старцу собираться в путь ко граду невидимому, в тот путь, из которого еще никто не возвращался, но куда каждого из нас призывает любовь Божия и все те, кто нас любил, кого мы любили, кто раньше нас ушел туда и был удостоен стать блаженным гражданином Небесного Иерусалима. О вера наша, о любовь и премудрость Божия!...

И в этот приход свой к нам обронил о. Даниил жемчужину из неистощимой сокровищницы благодатных впечатлений пути своей жизни. Сидел он у меня на мягком кресле, под окном моего кабинета, у самого рабочего стола, на котором я пишу теперь во славу Божию и в честь почившего Старца хвалебные эти строки. Сидел он молча, сосредоточенно и вдруг говорит:

— Да! Человеку суждено единою умрети, а потом — суд. Этот суд ко мне уже приблизился. Но будет и другой — Страшный Суд, всемирный и живым и мертвым. Приблизился и этот. Я вам не рассказывал, кажется, своего сновидения, о котором мне сердце говорит, да во многом и жизнь показала, что оно благодатно и, стало быть, истинно. Я уже говорил вам, что когда я жил в Петербурге, то постоянно ходил к церковным службам в Андреевский собор, настоятель которого был моим духовником. Так вот, в то уже давно прошедшее время, увидел я такой сон, почти даже видение: где-то в знакомой мне стране, даже на каком-то очень знакомом месте, но которого я, однако, признать в точности не могу, вижу я, строится громадный, изумительный по красоте и необычайной, ослепительной белизне, величественный храм. Строителей его не вижу, но вижу и знаю, что храм строится и работы в нем не прерываются ни на мгновение. Так прекрасен был храм этот, что я, как художник и любитель чистой красоты, настолько им заинтересовался, что пожелал войти внутрь постройки. И только сделал я шаг вперед, чтобы войти в открытые западные врата храма, как был властно удержан на месте какой-то невидимой силой и чей-то голос сказал мне:

— Стой! Никто не войдет сюда иным путем, как этим: смотри!

И я увидел, что пред вратами храма стоит аналой; на аналое — Крест и Евангелие, а за аналоем, как во время исповеди, стоит мой Андреевский духовник протоиерей в епитрахили и поручах... «А, — подумал я, — так вот оно что: туда, значит, нельзя войти без покаяния и исповеди!» — и я смиренно подошел к протоиерею. А уже около него стояло и толпилось множество народу, который так же, как и я, хотел приникнуть внутрь того храма. Была ли мне тогда исповедь или нет, — того я не помню, но ясно помню, что духовник накрыл меня своею епитрахилью, дал мне поцеловать Крест и Евангелие, и я уже беспрепятственно и смело вошел во врата храма. И, войдя в него, я остановился как бы в некотором благоговейном ужасе: одним взглядом окинул я сразу все строящееся здание — и внутренний его вид, и наружный — и увидел, что оно уже почти окончено постройкой, что стены его выведены почти до купола и что даже сводится и самый купол. Но не из камней, как мне издали казалось, возводилось это удивительное здание, а из человеческих тел, плотно уложенных рядами, точно притесанных друг к другу; и головы этих тел служили внутренней и внешней облицовкой стен этого храма... Храм из человеческих тел и годов! Это было зрелище до того поразительно-величественное и потрясающее, исполнено оно было такого глубокого пророческого значения, как мне это даже в то время и во сне показалось, что убоялось мое сердце и вострепетало от этого видения... И кто-то невидимый повел меня по лестнице подмостков, и привел меня к иконостасу, и указал мне то место, на которое должен был лечь и я как новый камень дивного здания. И увидел я, что это место было во втором ярусе иконостаса, где обычно пишется лик Апостольский... Хотел было я подняться повыше, чтобы с самого верха осмотреть здание, но не мог...

— Тут твое место! — сказал мне невидимый... и я проснулся.

Видение это было мне лет сорок, если не больше, назад, но и до сих пор оно хранится моею памятью, как будто я его видел только сегодня. Тогда же, конечно, я понял, что храм этот должен был представлять собою созидание вечной Церкви Христовой; понял я, что здание это уже вот-вот будет готово; понял и то, чем все это должно кончиться — все это я тогда же понял; но место, мне, недостойному, уготованное, я уразумел только теперь перед исходом моей грешной души из грешного моего тела: недостойный я иерей, но благодать, мне данная в священстве, идет преемственно от тех великих, чьи святые лики пишутся во втором ярусе священного иконостаса... Кто бы мог тогда подумать, что в питерском художнике кроется будущий Оптинский иеромонах?.. Дивны дела Твоя, Господи!...