Ниал Фергюсон - Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848

Естественно, предав хозяина, Ротшильд мог распрощаться со своими тщеславными мечтами. «Его Талисман исчез, и я позаботился о том, чтобы он понял: он исчез навсегда. Он больше никогда не должен был играть на бирже; в противном случае писец, который составлял его завещание, сэкономил бы много сил и времени».

«Неужели я вручил ему Талисман, чтобы позволить ему, как Самсон Гидеону, возвысить свою семью и получить пэрство у норманнов? Или приглушить угрызения совести весом богатства? Или смягчить ее показной благотворительностью? Ни один израэлит не может положить руку на плуг его великих трудов, оглянуться и жить!»

В этой странной сказке смерть Натана становится его наказанием за отказ выполнить обещание и вернуть Палестину евреям; рассказчик далее сообщает, что ищет для Талисмана нового «избранного небом поборника». Подобно еврейской версии саги о Нибелунгах, с волшебным кольцом, которое не только наделяет властью, но и портит, история о «еврейском талисмане» живо иллюстрирует ту таинственность, которая уже в 1840-е гг. начала окутывать Натана Ротшильда и его братьев.

Для распространения подобных историй характерно следующее. Вскоре после смерти Натана одна американская газета — очевидно, не еврейская — сообщала: «После погребения на могилу поставят дополнительных сторожей, чтобы предотвратить совершение какого-либо святотатства по отношению к покойному. Мы предполагаем, что это намек на то, чтобы „наш народ“… держал свои руки подальше от того, кто прикарманил миллионы. Ходит слух, что назначили огромную сумму за один его глаз — в надежде, что „глаз еврея“ стоит целое состояние».

После смерти Натана Ротшильда родился миф, который оказался очень живучим и опасным, как и все мифы XIX в.

К кому же на самом деле перешел «талисман» Ротшильдов после смерти «главнокомандующего»? Традиционно считалось, что это место немедленно занял Джеймс, самый младший из пяти братьев. По крайней мере, так считал его друг Гейне. «После смерти его выдающегося брата в Англии все политическое значение „Дома Ротшильдов“ сосредоточилось в его руках, — писал он вскоре после похорон. — Глава, точнее, мозг этой семьи — барон Джеймс, человек примечательный…» Нетрудно понять, почему Гейне пришел к такому выводу. В более раннем сочинении (март 1841 г.) он изобразил Джеймса полуиронически как своего рода финансового императора, который буквально держит королевский двор на улице Лафит, в центре «лабиринта коридоров, в лачуге, набитой богатствами». Более того, он заметил, что Джеймс — в подражание брату Натану — начал украшать свой кабинет «бюстами всех европейских монархов, которые занимали деньги в его банке». Джеймс — также подобно Натану — производил устрашающее впечатление в своей естественной среде обитания. «Этого человека надобно уважать, — продолжал Гейне, — хотя бы только из-за почтения, какое он внушает другим… мне больше всего нравится навещать его в конторе его банкирского дома, где я могу философски наблюдать, как люди — не только избранные, но и другие — кланяются ему и пресмыкаются перед ним. Там можно видеть, как многие изгибают спины лучше самых искусных акробатов. Я видел людей, которые дергались, словно в припадке, когда подходили к великому барону, как будто они дотронулись до гальванической батареи. Уже подходя к двери его личного кабинета, многие испытывают благоговейный трепет, подобный тому, что испытывал Моисей на горе Хорев, когда он понял, что стоит на священном месте. И, как Моисей тогда снял обувь, многие брокеры или агенты, которые осмелились войти во внутреннее святилище Ротшильда, добровольно сняли бы сапоги, если бы не боялись оскорбить хозяина ароматом своих ног».

«Это внутреннее святилище — поистине примечательное место, — продолжал Гейне, — оно внушает возвышенные мысли и чувства, подобные зрелищу океана или звездного неба. Здесь можно созерцать ничтожность человека и величие Бога».

Конечно, Гейне позволил своему комическому воображению разыграться, когда описывал, как «биржевой спекулянт» почтительно снимает шляпу перед «могущественным» ночным горшком Джеймса или как неназванный друг предлагает «отдать полноса, чтобы купить» честь отобедать с бароном. Но воспоминания одного мелкого биржевика, Эрнеста Фейдо, подтверждают квазикоролевский статус, какой занимал Джеймс в Париже, статус вспыльчивого деспота, который восседает в центре своего шумного двора, осаждаемом с девяти утра до закрытия биржи в четыре пополудни вереницей брокеров-подхалимов, игроков и всевозможных прихлебателей. Джеймс, вспоминал Фейдо (который в 1850-е гг. регулярно заходил на улицу Лафит), «считал своим долгом принимать всех этих замкнутых, занятых людей, иногда тошнотворно банальных, почти всех подобострастных, скучных в своих настойчивых просьбах, раболепных в своей лести. Откинувшись на спинку кресла, он рассеянно брал котировки, предлагаемые им каждым из его неинтересных посетителей, которые гуськом проходили от одной двери к другой перед его столом. Он едва удостаивал их взглядом, иногда позволяя себе злорадное удовольствие швырнуть котировки в мусорную корзину. Обыкновенно он возвращал их тому, кто принес их, и переходя к другому».

День за днем вышагивая в этой веренице, Фейдо не уставал удивляться «поистине инфернальному шуму, ошеломляющему беспорядку, посреди которого барон умел управлять — каждый день, без передышки — самыми колоссальными финансовыми операциями». Его кабинет «был наполнен оглушительной и непрекращающейся какофонией, непрестанным шумом: хлопали двери, входили и выходили служащие, которые приносили ему депеши или просили поставить подпись. Назойливость биржевиков и маклеров, которым нужны были инструкции, также немало добавляли шума в общую обстановку, что придавало кабинету „месье барона“ сходство с Вавилонской башней. Здесь говорили на всех языках мира, в том числе на древнееврейском. Толпа друзей всех трех полов — мужчины, женщины и нищие — шла сплошным потоком целый день, и всем нужны были новости. Ювелиры раскрывали чемоданчики с драгоценными камнями перед нездоровыми глазами барона, торговцы фарфором и произведениями искусства предлагали самые изысканные свои товары. Хорошенькие женщины пробивались к нему, упрашивая дать им сведения или что-нибудь другое. И посреди этой безжалостной и непрекращающейся процессии, когда мозг усиленно работавшего миллионера, должно быть, дымился под давлением цифр и расчетов, время от времени в кабинет врывался самый младший из его сыновей — самый толстый и круглолицый ребенок, какого только можно себе представить. Он катался на отцовской трости, как на лошадке, и дул в свою трубу, как ангел в долине Иосафата.