Ниал Фергюсон - Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848

Почти сразу же после того, как Амшель приобрел дом, ему захотелось купить расположенный рядом с домом сад. Следует подчеркнуть, что предметом его желания была не обширная усадьба, а просто небольшой пригородный участок земли площадью чуть более нескольких акров, сходный с теми, которыми владели семьи банкиров-неевреев вроде Бетманов и Гонтардов. Скорее всего, Амшеля не слишком интересовал его общественный статус. Судя по всему, сад просто пришелся ему по душе. В конце концов, он провел практически все свои сорок два года жизни в пределах гетто, работал, ел и спал в тесных, темных комнатах, ходил по переполненному народом зловонному переулку. Современному читателю нелегко представить, какими опьяняющими должны были казаться ему свежий воздух и растительность. Как-то весенней ночью 1815 года — в поступке, символичном и с точки зрения эмансипации, подобно тому, как узники выходят на «свежий воздух» в бетховенской опере «Фиделио» (1805), — он решил ночевать в саду. Свои переживания он описал во взволнованной и трогательной приписке брату Карлу: «Милый Карл, я сплю в саду. Если Господь позволит, чтобы счета сошлись, как мы с тобой хотим, я его куплю… Здесь столько места, что ты, по милости Божией, и вся семья могут с удобством разместиться в нем». Как подразумевалось в приписке, Амшель увязывал покупку сада с исходом общих дел — после бегства Наполеона с острова Эльба они снова оказались в беспорядке. Кроме того, он разрывался между своей любовью к открытым пространствам и предпочтением брата Карла к почтенному загородному дому, где можно было бы принимать приезжающих в гости сановников. К счастью для Амшеля, Натан категорически отверг доводы Карла как «полную чушь», но согласился с необходимостью покупки сада ради здоровья Амшеля. В апреле 1816 г. Амшель купил часть сада и собирался прибавить к своей доле еще две трети акра. Теперь, когда он спал на улице — в саду, который он мог назвать своим, — он чувствовал себя «как в раю». Наконец, более чем через год после своей первой ночи под звездами, он приобрел оставшуюся часть участка. «С сегодняшнего дня весь сад принадлежит мне и моим дорогим братьям! — восторженно писал он. — Думаю, нет нужды напоминать вам: все вы можете внести свой вклад, чтобы он стал еще красивее. Нисколько не удивлюсь, если Соломон при первой возможности купит разные семена и растения, так как этот сад будет унаследован семьей Ротшильд».

Судя по письму, Амшель настаивал, что он приобрел сад для всей семьи, начав в некотором смысле коллективный эксперимент. Братья с радостью поощряли порыв Амшеля, посылая ему семена и растения, о которых он просил (в том числе африканские семена от Александра фон Гумбольдта), и соглашаясь с его планами расширить участок или построить теплицы. Их мать Гутле также часто приходила туда. Но почти никто не сомневался в том, что на самом деле сад — владения Амшеля. Там он занимался керамикой, работал и спал в покое и на свежем воздухе. Судя по всему, он все же считал сад своим личным капризом — отсюда его потребность снискать одобрение братьев на часто мелкие расходы и его почти извиняющиеся обещания вернуть им деньги с помощью банковских операций. Долго сомневаясь, стоит ли платить такую высокую цену, он все же построил теплицу и зимний сад. В 1820-е гг. он пригласил архитектора Фридриха Румпфа, который значительно расширил дом и перестроил его в неоклассическом стиле. Позже в саду появились пруд, фонтан и даже средневековая причудливо украшенная беседка — ранний (и редкий) для Ротшильдов опыт в романтическом жанре.

Сад Амшеля стал первым из многих садов Ротшильдов; история этого сада проливает свет на большую любовь членов семьи к садоводству. Его значение было отчасти религиозным: теперь праздник Суккот с пиром в шалаше можно было устраивать в палатке, посреди зелени. Однако любовь Амшеля к своему саду, который, по более поздним ротшильдовским меркам, был всего лишь крохотным клочком земли, становится яснее, если рассматривать его покупку в политическом контексте. Ибо, как мы увидим, период после 1814 г. отмечен согласованными усилиями восстановленных властей Франкфурта вновь лишить еврейскую общину прав, дарованных ей князем-примасом Наполеона, Дальбергом. По условиям прежнего законодательного акта, регулировавшего положение евреев, им не просто запрещалось владеть недвижимостью за пределами Юденгассе. Помимо всего прочего, евреям даже запрещалось гулять в публичных парках и садах. Поэтому Амшель беспокоился, что сенат либо запретит ему покупать сад, либо заставит его отказаться от покупки. Его беспокойство усилилось, когда в городе начались антисемитские мятежи и вокруг его сада собирались целые толпы. Когда ему разрешили купить сад, он по-прежнему подозревал, что это «своего рода взятка», чтобы он не уехал из Франкфурта, или скорее подачка, чтобы избежать более общих уступок еврейской общине в целом. Короче говоря, сад Амшеля стал символом гораздо более важных вопросов, связанных с эмансипацией евреев. Его значение в этом смысле можно понять из путеводителя середины 1830-х гг., который описывал сад в довольно ироническом ключе: «Цветы сверкают золотом, а клумбы удобрены талерами, летние дачи оклеены облигациями Ротшильдов… Величественное изобилие иноземной флоры распространяется по саду, и на каждом цветке трепещут не листья, а дукаты из Кремница; из бутонов выглядывают золотые фигурки… По моему мнению, в этом саду Амшель фон Ротшильд напоминает лорда в своем серале».

Конечно, Амшелю было бы куда проще приобрести сад, если бы они с братьями перешли в христианство. То, что они этого не сделали, необычайно важно для истории как семьи, так и компании. Как с невольным восхищением отмечал Людвиг Бёрне, они «выбрали самое надежное средство избежать насмешек, которые сопровождают многие семейства ветхозаветных баронов-миллионеров: они отказались от святой воды христианства. Крещение сейчас — дело почти обязательное для богатых евреев, и Евангелие, которое напрасно проповедуют бедным иудеям, стало очень популярно у богачей».

И все же Ротшильды были непоколебимы в своем желании остаться иудеями. Их решение потрясло даже Дизраэли, который (как и Бёрне) родился иудеем. Сидония из романа Дизраэли «Конингсби», персонаж, прообразом которого отчасти послужил Лайонел, «так же тверд в своей приверженности законам великого Законодателя, как будто трубы еще звучат на Синае… он гордится своим происхождением и уверен в будущем своего рода». В «Танкреде» Ева (персонаж, во многом напоминающий Шарлотту, дочь Карла) восклицает: «Я никогда не стану христианкой!»

Такое воинственное отторжение перехода в другую веру вполне могло исходить от истинного Ротшильда. «Я еврей до глубины души», — писал Карл в 1814 г., комментируя переход в христианство многих еврейских семей в Гамбурге. Два года спустя, столкнувшись с тем же явлением в Берлине, он презрительно заметил: «Я мог бы жениться на самой богатой и самой красивой девушке в Берлине; но я не женюсь на ней ни за что на свете, потому что здесь, в Берлине, если… не обратишься [сам]… у тебя есть обращенный брат или золовка… Мы нажили состояние как евреи и не желаем иметь ничего общего с такими людьми… Предпочитаю не общаться с выкрестами…» Братья относились к баварскому банкиру Адольфу д’Эйхталю с большим подозрением именно потому, что он был выкрестом (обыкновенный гой вызывал бы у них меньше возражений). Как заметил Джеймс, «плохо, когда приходится иметь дело с вероотступником». В 1818 г., когда гамбургский банкир Оппенгейм крестил детей, Ротшильды были возмущены. «Единственная причина, по которой я нахожу этих людей достойными презрения, — писал Карл, — заключается в том, что, обратившись в христианство, они усвоили только плохое, но ничто из хорошего в нем». «Обратившись», Оппенгейм «совершил настоящую революцию в Гамбурге»: «Он жалеет о том, что сделал. Он плакал, когда я уходил… поговорив с ним об этом… Однако предвижу, что примеру Оппенгейма последуют многие. Что ж, мы не хранители их душ. Я останусь тем, кто я есть, и мои дети тоже…»