Натан Эйдельман - Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Вопрос о «царственной линии» пасквиля ещё требует размышлений.

Такова «источниковедческая» сторона печальных дел. Вопрос об авторе пасквиля, естественно, не раз возникал в течение прошедших полутора столетий. Пушкин, немедленно после получения «диплома» пославший вызов Дантесу, и тогда и позже сохранял уверенность, повторял неоднократно, что хорошо знает автора. В письме Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года, о котором речь впереди, поэт сообщал: «По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата»! ( XVI, 397; перев. с фр.). Несколько поколений исследователей недоумевали, на чём основывалась столь твёрдая уверенность Пушкина. А. С. Поляков установил, что бумага, которой пользовался пасквилянт, самая обыкновенная, и по ней никак невозможно было установить причастность автора к дипломатическому миру; слог письма, почерк — здесь пушкинисты тоже не находили того, что утверждал Пушкин. Более того, эксперты открыли доводы в пользу русскоязычного автора, для которого французский язык пасквиля был всё же вторым [719]. Напрашивалась мысль, что даже если Геккерн и Дантес действительно были вдохновителями пасквиля, то маловероятно, что они писали его сами, не маскируя бумаги и других «характерных признаков» дипломатической канцелярии.

Вопрос об источнике пушкинского многознания был совсем затемнён появлением версии, что пасквиль написан П. В. Долгоруковым с участием И. С. Гагарина. Князь Пётр Владимирович Долгоруков, представитель знатнейшей фамилии, прямой потомок древнего князя Михаила Черниговского, с ранней юности находился в аристократической оппозиции по отношению к высшим властям, а также получил репутацию нарушителя светских законов и приличий [720]. В 1860 году князь эмигрировал в течение нескольких лет, по словам Герцена, подобно «неутомимому тореадору, не переставая дразнил быка русского правительства и заставлял трепетать камарилью Зимнего дворца» [721]. Между прочим, о взглядах Долгорукова на «пушкинское время» можно узнать из его письма к И. С. Гагарину (тому самому, чьё имя связывалось также с историей анонимного пасквиля). «Мы с тобою, уже доживающие пятый десяток лет наших,— писал Долгоруков,— помним поколение, последовавшее хронологически прямо за исполинами 14 декабря, но вовсе на них не похожее; мы помним юность нашего жалкого поколения, запуганного, дрожащего и пресмыкающегося, для которого аничковские балы составляли цель жизни. Поколение это теперь управляет кормилом дел — и смотри, что за страшная ерунда. Зато следующие поколения постоянно улучшаются, и, не взирая на то, что Россия теперь в грязи, а через несколько лет будет, вероятно, в крови, я нимало не унываю, и всё-таки — Гляжу вперёд я без боязни…» [722]

Именно в период особой политической активности Долгорукова-эмигранта (1863) впервые всплыла версия о его причастности к анонимному пасквилю. В ту пору многие, в том числе и Герцен, не поверили этой новости; очень уж «кстати» появилось обвинение. Долгоруков и Гагарин, разумеется, всё решительно отрицали… Шестьдесят лет спустя графологическая экспертиза, проведённая по инициативе П. Е. Щёголева, нашла Долгорукова автором пасквиля [723]. Прошло затем около полувека, и повторная экспертиза, произведённая двумя специалистами, оспорила давнее заключение ленинградского криминалиста Салькова, на которое опирался Щёголев.

В заключении новой экспертизы указывалось, что имеются данные, «достаточные для вывода о том, что тексты двух „дипломов рогоносца“ и адрес „Графу Виельгорскому“ выполнены не Долгоруковым и Гагариным, а иным лицом» [724].

Таким образом, в настоящее время расходящиеся между собой данные экспертизы 1920-х и 1970-х годов не могут быть использованы как доказательство авторства П. В. Долгорукова; остальные же доводы в пользу этой версии явно недостаточны.

Снова повторим, что «долгоруковская проблема» надолго затемнила вопрос о причинах пушкинской уверенности, будто пасквиль исходит от Геккернов. Только в последнее время в печати появились веские соображения, объясняющие, что и откуда узнал Пушкин.

С. Л. Абрамович в своём исследовании представила наиболее вероятную последовательность событий: 2 ноября 1836 года происходит оскорбительное для H. Н. Пушкиной подстроенное свидание с Дантесом на квартире И. Полетики; тогда же после получения пасквиля (4 ноября) H. Н. Пушкина сообщила мужу об угрозах и преследованиях со стороны обоих Геккернов [725].

Именно по рассказу жены Пушкин составил своё представление о событиях и пришёл к выводу о злонамеренности Геккернов. Поэтому, без всякого особого расследования, сразу же послал вызов Дантесу.

Не желая, однако, замешивать имя жены в различные толки, обсуждения и доказательства, связанные со всей грязной историей, Пушкин нигде не ссылается на неё, но маскирует источник своего знания указаниями на особый характер бумаги, тип самого документа и т. п.; возможно, конечно, что, получив главную информацию от Натальи Николаевны, Пушкин затем искал и находил какие-то новые доказательства своей правоты, однако главное, на что он опирался и что его убедило,— соседство двух событий: 2 ноября — свидание на квартире Полетики; 3 ноября — анонимный пасквиль; 4 ноября — получение его, исповедь H. Н. Пушкиной.

В пятый раз за свою жизнь на защиту Пушкина бросился Жуковский.

После 1820-го, 1824-го, 1826-го, 1834-го — пришла беда 1836-го. Роль Василия Андреевича в «примирении сторон» подробно изучена Щёголевым и другими пушкинистами. Раздавались голоса насчёт сомнительности некоторых приёмов Жуковского, насчёт того, что в ряде случаев он как бы одной меркой мерил Пушкина и его противников… Со всем этим трудно согласиться. Жуковский как мог, как умел старался расстроить поединок, избавить Пушкина от малейшей угрозы насильственной смерти. Действительно, ситуация была столь запутанной, тяжёлой, что у Жуковского получалось далеко не всё; в конце концов, мы знаем, Пушкин начал от него таиться и, формально согласившись на примирение, отнюдь не простил врагам и оскорбителям.

Тем не менее Жуковский до конца оставался ближайшим, родным Пушкину человеком. Его усилия в начале ноября остановили неминуемую, казалось бы, дуэль; но через короткий срок опасность снова увеличивается.

После анонимного пасквиля следующий важный эпизод привязан к 21 ноября 1836 года .

Среди десяти автографов Пушкина, обретённых в 1972 году вместе с архивом П. И. Миллера, наверное, наиболее важным документом является автограф письма поэта к шефу жандармов — последнего в их десятилетней переписке.