Натан Эйдельман - Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

«Очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть — от полиции. Того и гляди, что… чёрт их побери! у меня кровь в желчь превращается» ( XVI, 113).

Особой автобиографичностью отличается заметка Пушкина о Баратынском ( XI, 185—186). Хотя этот факт давно отмечен исследователями, но всё же полезно обратиться к тексту ещё раз:

«Первые юношеские произведения Баратынского были некогда приняты с восторгом. Последние, более зрелые, более близкие к совершенству, в публике имели меньший успех. Постараемся объяснить причины».

Наше право — мысленно подставить имя Пушкина вместо Баратынского — кажется несомненным (тем более что заметка не была опубликована при жизни Пушкина и в сущности похожа на страницу из дневника).

Пушкин называет три причины разлада поэта с публикой.

«Первой должно почесть самое сие усовершенствование и зрелость его произведений. Понятия, чувства 18-летнего поэта ещё близки и сродни всякому; молодые читатели понимают его и с восхищением в его произведениях узнают собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо и гармонически. Но лета идут, юный поэт мужает, талант его растёт, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни».

Всё здесь — о Пушкине, «суд глупца и смех толпы холодной».

Казалось бы, странно, что «читатели те же, и разве что сделались холоднее»,— ведь на свет явились новые, юные читатели?

Однако, наблюдая спешащую толпу, разнообразных германнов, которым «некогда шутить, обедать у Темиры…», поэт как бы вторит Чаадаеву (в «Былом и думах»): «А вы думаете, что нынче ещё есть молодые люди?»

С лучшими же из юных Пушкин подружился только после своей смерти…

«Вторая причина есть отсутствие критики и общего мнения… Класс читателей ограничен, и им управляют журналы, которые судят о литературе как о политической экономии, о политической экономии как о музыке, то есть наобум, понаслышке, безо всяких основательных правил и сведений, а большею частию по личным расчётам».

Речь, понятно, идёт о Булгарине, Сенковском, «торговой литературе»,— тех, кто поймал на лету выгоду «официальной народности». Их успех мимолётен, но заставляет «чистить нужники и зависеть от полиции». ( Полиция, конечно, синоним царской власти, перед которой приходится оправдываться и прибегать к защите от прямой клеветы.)

«Третья причина — эпиграммы Баратынского, сии мастерские, образцовые эпиграммы не щадили правителей русского Парнаса».

Пушкин явно, нарочно преувеличивает влияние на судьбу Баратынского его эпиграмм. Зато самому Пушкину его эпиграммы, его произвольно толкуемые речи создают устойчивую дурную репутацию у самых влиятельных читателей.

Итак, равнодушие публики, сервилизм печати, недоброжелательность властей…

Отсутствие воздуха.

Снова повторим, что находим в ряде работ последних лет излишний оптимизм при оценке взаимоотношений Пушкина и общества. Происходит своеобразное перенесение в 1830-е годы позднейшей славы, признания, триумфа. Дуэль и смерть представляются при таком взгляде на события случайностью или полной загадкой…

Блок в своей Пушкинской речи говорил об отборе, который производит поэзия меж людей «с целью добыть нечто более интересное, чем среднечеловеческое из груды человеческого шлака. Эти цели, конечно, рано или поздно, достигнет истинная гармония…»

В приведённых строках огромная нагрузка на мелькнувшем — «рано или поздно»…

Часто ссылаются на сильно проявившееся общественное негодование и сочувствие в дни пушкинских похорон.

Да, действительно, тысячи людей шли к дому поэта и негодовали против убийц; действительно, этот факт, столь напугавший власть и давший повод для разговоров о «действиях тайной партии»,— весьма и весьма знаменателен.

Многих, кто шёл проститься с Пушкиным, теперь сближал с погибшим поэтом патриотический порыв, гнев против убийцы-чужеземца; у других трагическая дуэль пробудила любовь, прежде не столь осознанную, забытую. Так или иначе, общество как бы проснулось от выстрела на Чёрной речке, и в январские дни 1837 года что-то переменилось даже в тех, кто прежде были «холодны сердцем и равнодушны к поэзии жизни», кем «управляли журналы». Стихи Лермонтова гениально выразили этот порыв, горестный возглас общества — о Пушкине и о самих себе…

Можно сказать, что ранняя гибель Пушкина стала последним его творением; эпилогом, вдруг ярко, резко озарившим всё прежнее.

Эта вспышка не погаснет, её сохранят, разожгут усилия молодых «людей сороковых годов» — от них в 50-е, 60-е, к следующему столетию — навсегда… Пушкин, посмертно, с помощью этих людей, вытеснит булгариных на задворки словесности, и подобные имена станут писать с маленькой буквы и во множественном числе…

Возможно, нигде как в России биография писателя, мыслителя столь тесно не сплеталась с его творениями, иногда вообще становилась одним из главных «шедевров» мастера. В высшей степени характерны и не столь понятны в других культурах XIX века, например, фигуры Чаадаева, Станкевича — людей, не много написавших, почти ничего не опубликовавших, как бы «ничего не совершивших», но сыгравших выдающуюся роль в жизни целых поколений своими мыслями, разговорами, шутками, молчанием, внешним видом.

Та же закономерность, может быть, ещё в большей степени, относится к прославленным авторам многих сочинений. В России, сдавленной, регламентируемой самодержавным контролем,— личное постоянно «обобществлялось».

Такие события, как гибель Пушкина, уход Льва Толстого, внезапно открывали, сколь много значат в истории, культуре не только их творения — их личности! К тому же неразделимый комплекс биография — творчество (прекрасно проанализированный Ю. М. Лотманом) — это ведь шло и от древней традиции, исторической, культурной, когда фигура пророка, проповедника вся раскрывалась в сочинениях, речах, поступках, и не было никакой грани, их разделявшей.

Пушкин всё это хорошо знал, чувствовал. Многочисленные предсказания самому себе («я знаю, очередь за мною», «предполагаем жить, и глядь — как раз умрём», ожидание «чёрного человека») — всё это порождено верной художественной интуицией, всё более осознаваемой необходимостью в какой-то форме «взорвать» свою биографию.