Натан Эйдельман - Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Оптимистические надежды 1826 года, связанные с такой беседой таких людей, зафиксировала между прочим и мемуарная запись Адама Мицкевича — художника, предельно чуждого всяких иллюзий в отношении царя: «Между тем Николай, преемник Александра, как будто готов был смягчить и изменить режим, по крайней мере по отношению к Пушкину. Он вызвал его к себе и дал ему специальную аудиенцию, имел с ним продолжительную беседу. Это было неслыханное событие! Ибо никогда ещё не видано было, чтобы царь разговаривал с человеком, которого во Франции назвали бы пролетарием и который в России имел гораздо меньшее значение, чем пролетарий у нас, ибо Пушкин, хотя и был дворянского происхождения, не имел никакого чина в административной иерархии, а человек без ранга не имеет в России никакого общественного значения, его называют „homme honoraire“ — существом сверхштатным» [136] Мицкевич А. Собр. соч., т. 4, с. 93. .

Завершим нашу сводку сохранившимся в архиве дежурного генерала Главного штаба текстом перехваченного, прочитанного властями письма П. А. Катенину, «поданного на почте в Москве 16 сентября 1826 года». Неизвестный автор (по всей видимости, Н. И. Бахтин) сообщает новости о коронации, и строки о Пушкине в этом отрывке столь же примечательны, как и контекст, в котором они появляются:

«Вчера, почтеннейший Павел Александрович, узнал я, что Александр Пушкин в Москве , и, признаюсь, немало порадовался. Видно, и здоровье и обстоятельства его поправились; здесь уже говорят, что его приглашают на службу и он нейдёт и его просят и он неумолим и проч.

Ежели я сказал это для Вас и не новое, так хорошее, а теперь расскажу и о другом, например: „вчера угощал царь гвардию театром , ложи 1-го яруса и 4-го ряда кресел занимали офицеры, а проч. солдаты, это что-то новое. Давали „Чванство Транжирина“ и „Казака-стихотворца““. Третьего же дня князь А. А. Шаховской трактовал публику Аристофаном, и я слышал стороной, что гг. греки худо гостей отпотчевали, а вас, кажется, совсем переселили на Дон,— воображаю! Северная пчела пояснила мне недоокончание Ваше, а то… Вижу, что тут и глупости и всего в меру. Что за мёд собирает Ваша Северная пчела! Уж такой сладкий, что нам, простым людям, и приторно» [137] ЦГВИА, ф. 36, оп. 4/847, № 748, л. 5. Выделенные строки подчёркнуты карандашом, вероятно, И. И. Дибичем. .

По всей видимости, этот текст (вкупе с другими подозрениями властей насчёт декабристских связей Катенина и его друзей) привёл к составлению справки III Отделения 27 октября 1826 года, пересланной «для сведения» начальнику Главного штаба [138] См.: Оксман Ю. Г. Воспоминания П. А. Катенина о Пушкине .— ЛН, т. 16—18, с. 628. Содержание и стиль записки привели автора публикации к вполне правдоподобному выводу, что здесь постарался Булгарин. .

Ироничный тон анонимного корреспондента Катенина в отношении чрезмерно слащавых, угодливых «коронационных восторгов» отчасти задевает и Пушкина, как будто слишком уж «обласканного»… Слышатся нотки известной иронии, предвосхищающие более позднюю «критику слева»: Пушкин начнёт подвергаться ей после «Стансов» («В надежде славы и добра…»). Подобные мотивы пока ещё редки.

Аудиенция окончена. Но при том и не окончена.

После её финала, внешне мажорного, оптимистического, обратимся к засекреченному «постскриптуму».

Известная пушкинская записка «О народном воспитании» — во многих отношениях эхо первой беседы поэта с царём.

30 сентября 1826 года, через двадцать два дня после кремлёвской аудиенции, царское семейство и двор покидают Москву. В этот момент А. X. Бенкендорф пишет послание Пушкину, открывающее длинный ряд его наставлений, выговоров, нравоучений, соизволений. Уже начальные строки письма содержат мягкий по форме упрёк: «Я ожидал прихода вашего, чтобы объявить высочайшую волю по просьбе вашей, но, отправляясь теперь в С. Петербург и не надеясь видеть здесь, честь имею уведомить, что государь император не только не запрещает приезда вам в столицу, но представляет совершенно на вашу волю с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо» ( XIII, 298).

Иначе говоря, Пушкину следовало бы через несколько дней после царского приёма самому прийти, представиться, установить отношения с тем человеком, которого Николай I, видимо, назвал поэту во время беседы (Бенкендорф на ней не присутствовал, но значение его летом и осенью 1826 г. непрерывно повышается).

Снова та же постоянная двойственность, которая видна и до, и во время, и после разговора 8 сентября. Пушкин может приехать в Петербург, когда захочет, но не может приехать без спросу («свободно, но с фельдъегерем»).

Бенкендорф и царь «переговорили» о Пушкине и его занятиях; это ясно видно из продолжения письма: «…Его императорскому величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения; и предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания» ( XIII, 298).

Высокие слова и тут же — угроза с некоторой примесью иронии: Пушкину напоминают его собственный «пагубный» опыт и предлагают, в сущности, на своём примере и нескольких подобных,— представить этот опыт и, понятно, покаяться.

Поэт получает сложное испытательное задание по самому острому предмету, который был в центре его беседы с царём. В устной форме многое ускользнуло, осталось неясным, слишком эмоционально окрашенным; теперь Пушкина просят высказаться письменно и закрепить на бумаге то, в чём мнения собеседников как будто совпадали.

Письмо Бенкендорфа от 30 сентября 1826 года оканчивалось формально милостивым напоминанием (уже процитированным выше), что царь будет цензором Пушкина:

«Объявляя вам сию монаршую волю, честь имею присовокупить, что как сочинения ваши, так и письма можете для представления его величеству доставлять ко мне; но впрочем от вас зависит и прямо адресовать на высочайшее имя» ( XIII, 298).

Пушкин не заметил, точнее, не захотел заметить, что и в этих строках любезность сочетается с недоверием. Поэт, судя по октябрьским и ноябрьским письмам 1826 года, весел, оживлён, полон планов, вдохновлён успехом своего «Бориса Годунова», прочитанного в нескольких московских кружках; в начале ноября он отправляется в Михайловское, чтобы забрать вещи, в первую очередь рукописи (о чём и думать не мог двумя месяцами раньше). И с той же вольной беззаботностью, с какой не догадался нанести визит Бенкендорфу в сентябре, не догадывается ответить, «как положено», в октябре.