Натан Эйдельман - Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

2. Струтыньский несомненно тенденциозен; он упрощает, сглаживает реальные отношения поэта и монарха — но при том подробно развёрнутый им диалог не противоречит сведениям, которые можно извлечь из рассказов Корфа, Козловского, Блудова, из текстов Лакруа, Бартенева; из пушкинской записки «О народном воспитании».

Разумеется, можно и должно задаться вопросом (как это сделала в своё время Л. В. Крестова): не компилировал ли польский писатель сведения об аудиенции, полученные им из российской периодики? Однако некоторые мотивы, которые есть у Струтыньского, отсутствуют или едва намечены в уже опубликованных к тому времени текстах.

Таковы, например, излагаемые польским писателем рассуждения Пушкина об абсолютной и конституционной монархии, обличения административной и судебной системы.

Правдоподобны сообщаемые Струтыньским царские возражения насчёт необходимости и в то же время опасности «преждевременных» преобразований. Уместно в связи с этим вспомнить эффектные и демагогические заверения царя (не раз звучавшие в 1825—1826 гг.), что в сущности он желает того же, что и декабристы: «Зачем вам революция: я сам сделаю всё, что вы стремились достигнуть революцией» [129] Завалишин Д. И. Записки декабриста. Мюнхен, 1904, с. 146, .

Очень любопытна параллель между тем, что Николай (согласно Струтыньскому) говорит Пушкину, и депешей французского посла Лаферронэ о его беседе с царём вскоре после восстания. 9 (21) января 1826 года Лаферронэ сообщал, что Николай считал особенно опасным «умеренное мнение» Трубецкого, так как в случае невыхода мятежников на площадь заговор мог бы не выявиться; царь пугал француза-роялиста тем, что «с первого появления на революционном поприще русские превзошли бы ваших Робеспьеров и Маратов, и, когда этим злодеям сказали, что они несомненно сами пали бы первыми жертвами столь ужасного безумия, они дерзко отвечали, что знают это, но что свобода может быть основана только на трупах, и что они гордились бы, запечатлевая своею кровью то здание, которое хотели воздвигнуть».

Будто предвосхищая объяснения Пушкина с царём, Лаферронэ вслед затем сообщает: «Люди самые благоразумные, те, кто с ужасом и отвращением взирали на совершившиеся события, думают и громко говорят, что преобразования необходимы, что нужен свод законов, что следует видоизменить совершенно и основания и формы отправления правосудия, оградить крестьян от неволи и произвола помещиков; что опасно пребывать в неподвижности и необходимо, хотя бы издали, но идти за веком и медленно готовиться к ещё более решительным переменам» [130] Шильдер Н. К. Император Николай I, т. 1. СПб., 1903, с. 371; текст был впервые опубликован С. С. Татищевым в 1889 г. .

3. Продолжая разбирать вопрос о достоверности записок Струтыньского, отметим очень правдоподобную и характерную для мышления Николая I реплику — насчёт «обаяния самодержавной власти» как единственного средства удержать массы в повиновении.

4. Струтыньский, вообще идеализирующий Николая, при том откровенно представляет его не слишком умным: ведь в словах царя «порочный круг»: без самодержавия не подавить «революционной гидры», но не будь самодержавия — не нужна ведь антисамодержавная революция!

5. В книге Струтыньского нет уже опубликованного к тому времени (в записках Хомутовой) ответа Пушкина на вопрос, что делал бы он 14 декабря в Петербурге? Компилятор вряд ли прошёл бы мимо столь эффектного эпизода.

6. Фраза царя «я буду твоим цензором» в записках Струтыньского логически завершает определённый, важный разговор, в то время как в других воспоминаниях она всё же «повисает в воздухе»: царь «милостив», но почему же обязательно он должен быть цензором Пушкина? Иное дело, если речь идёт о союзе монархии с «благонамеренными и способными людьми», если царь приглашает поэта делать «общее дело», тогда формула «я буду твоим цензором» как бы скрепляет соглашение; предлагается союз самодержавия и поэзии во имя просвещения; именно царь, уверенный, что дальше других видит задачи широкого, благого просвещения, именно он «лучше других» может понять широкие замыслы поэта…

Важнейшая формула, которую, по крайней мере словесно, разделяют оба собеседника: сначала просвещение, потом свобода, а не наоборот.

Если найден общий язык насчёт просвещения и свободы, то создаётся впечатление, будто царь, опираясь на мощь государственной системы, а также Пушкин и его единомышленники, могут, должны делать одно дело: воспитывать, просвещать народ, подготавливая его (когда-нибудь, рано или поздно) к существенным преобразованиям.

Поскольку же в тюрьмах и ссылке томятся сотни людей, также желавших существенных перемен, но не имевших силы ждать и терпеть, то реформы естественно приблизят амнистию. Не страшно освобождать людей, если их цели уже осуществляются… Иное дело, если реформ не будет: тогда возвращение декабристов «крайне нежелательно»; тогда они — живой укор тирании…

8 сентября без сомнения говорилось (пусть намёком) о реформах и связанных с ними помилованиях — когда «братья меч вам отдадут» [131] Очень интересные соображения об этом в работе В. С. Непомнящего «Судьба одного стихотворения».— Вопросы литературы, 1984, № 6. .

Рассказы Хомутовой, Корфа, Россета, Вигеля и ряд других завершаются царским прощением и формулой «я сам буду твоим цензором»; несколько же современников сверх того описывают «эпилог» беседы: «Выходя из кабинета вместе с Пушкиным, государь сказал, ласково указывая на него своим приближённым: „Теперь он мой!“» [132] Рассказ А. В. Веневитинова в записи А. П. Пятковского.— PC, 1880, № 3, с. 674. Вера Фёдоровна Вяземская запомнила из всего разговора с царём именно заключительные слова: «Ну, теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин» [133] РА, 1888, № 7, с. 307. .

П. В. Нащокин расскажет, что поэт вышел из царского кабинета «со слезами на глазах»; H. М. Смирнов, со слов Пушкина, записал почти то же самое: «Поэт вышел со слезами на глазах, бодрым, весёлым, счастливым» [134] Сводку данных см.: Пушкин. Письма под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского, т. II, с. 182—183. .

Ксенофонт Полевой: «Никто не может сказать, что говорил ему <���Пушкину> августейший его благодетель, но можно вывести положительное заключение о том из слов самого государя императора, когда, вышедши из кабинета с Пушкиным, после разговора наедине, он сказал окружавшим его особам: „Господа, это Пушкин мой!“» [135] Пушкин в воспоминаниях, т. 2, с. 56.

Как видим, финальная «историческая фраза» поощрялась, распространялась столь же широко, как и — «я буду твоим цензором». Это был тот внешний, поверхностный итог «8 сентября», который отныне считался общепризнанным.