Натан Эйдельман - Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Однако начатое стихотворение «Он между нами жил…» в октябре 1833-го не было продолжено.

Очень интересно наблюдать, как вдруг на обороте листа со злыми уколами Мицкевичу возникает: «Люблю тебя, Петра творенье…» Здесь, можно сказать, физически ощутимо, как осенними болдинскими днями (5—6 октября 1833 г.) Пушкин в титаническом единоборстве побеждает самого себя, «убивает» готовую сорваться или уже сорвавшуюся обиду — и вместо слов «отравляет», «безумный», «озлобленный» пишет: «люблю», «строгий, стройный», «красивость».

Разумеется, и здесь с первых же строк вступления — прямая «конфронтация» с мыслями и образами польского мастера.

Мицкевич (о Петре):

Пушкин:

«Медный всадник», как хорошо показал Н. В. Измайлов, создавался в напряжённой борьбе замыслов; прежняя петербургская поэма «Езерский» становится частью строительного материала для нового сочинения, «однако коренным образом изменился тон, характер произведения: из сатирического и полемического он стал объективным и трагическим. Следы борьбы между прежним и новым замыслом явственно видны в черновиках <���…> Поэт тотчас увидел, что включение в „Медный всадник“ этих элементов (из „Езерского“) неправомерно расширяет вступительную часть новой поэмы и нарушает её композицию, а кроме того, их полемический и сатирический характер, полный иронии, никак не соответствует самой сущности замысла, нарушает его сдержанно-трагический тон, заявленный в заключительных стихах вступления, открывавших „повествование“ об „ужасной поре“ и обращённых к „сердцам печальным“, то есть к читателям, быть может, и далёким от литературно-общественной полемики, но умеющим глубоко и по-человечески чувствовать „горестный рассказ“ о наводнении. Вместо данной от автора, с оттенком иронии, характеристики „ничтожного героя“ он предоставил сделать это самому Евгению в виде размышлений ночью, накануне наводнения» [526].

Это общее направление работы над «Медным всадником» — строгость, объективность, печаль,— очевидно, коснулось всех элементов создаваемой поэмы; в том числе и полемики с сатирами Мицкевича, значение которых, как замечает Н. В. Измайлов, «не нужно преувеличивать для построения „Медного всадника“ <���…>, но нельзя с этим и не считаться» [527].

Начало ответа Пушкина Мицкевичу мы можем угадать в ранних черновых строках «Он между нами жил…».

Затем — «Медный всадник»; «теневой», необъявленный диспут с Мицкевичем в тех строках, где воздаётся хвала Петру, Петербургу.

И, наконец, главное — спор-согласие !

Даже без специальных изысканий вот что легко заметить: главный пушкинский спор с польским поэтом — во вступлении к «Медному всаднику»; но ведь апофеоз Петербургу завершается строками:

Это уже близко к ужасу, печали «Олешкевича»; а затем — Пушкин будто «берёт назад» немалую часть своей полемики и рисует страшную картину, почти согласную со многими образами III части «Дзядов». Потоп, город погибели, ужасный кумир,

Ещё раз повторяем, что основное направление работы над текстом «Медного всадника» шло именно в сторону печальной, высочайшей объективности.

Поэма движется вперёд — прямая же «отповедь» Мицкевичу как будто отложена, замирает; так же, как в начатом, но оставленном стихотворении «Он между нами жил…».

Зато вдруг появляются примечания .

Поэма и без того на грани (оказалось, за гранью!) дозволенного — имя же Мицкевича, не говоря уже о его эмигрантском «Отрывке»,— всё это с 1830—1831 годов под строгим запретом.

И тем не менее, заканчивая в октябрьском Болдине 1833 года главную поэму, Пушкин сопровождает её двумя, с виду справочными, а на самом деле весьма и весьма многозначительными примечаниями о польском поэте.

Слова: «Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествующий петербургскому наводнению…» — относятся ведь к «Олешкевичу», главная идея которого (ещё раз напомним!): наводнение — это месть судьбы, месть истории за все «петербургские ужасы».

Мало того, позже, в 1836 году, перерабатывая поэму в надежде всё же пробиться сквозь цензуру, Пушкин добавляет к этому примечанию слова, которых в начале не было: «Мицкевич… в одном из лучших своих стихотворений Oleszkiewicz».

Русский поэт явно желает обратить внимание соотечественников на эти практически недоступные, неизвестные им стихи. Он как бы призывает — добыть, прочесть…

Последнее же примечание к «Медному всаднику» — просто «знак согласия»!

Примечание к этим строкам, внешне нейтральное,— «смотри описание памятника у Мицкевича». Но ведь Пушкин здесь как бы ссылается… на самого себя! То есть на «русского гения» (в стихотворении Мицкевича «Памятник Петру Великому»), упрекавшего царя, который «сметает всё, не зная, где предел», и вопрошавшего:

Так говорил Пушкин, герой стихотворения Адама Мицкевича. Но Пушкин, автор «Медного всадника», разве согласен с этим?

Разве он может присоединиться к отрицательному, суровому приговору, который Мицкевич выносит этому городу, этой цивилизации?

Польский поэт всеми стихами «Отрывка» восклицает: нет! Петербургу.

А Пушкин?

Не раз за последние годы, и более всего — во вступлении к «Медному всаднику», он говорил: да! Он обладал, по словам Вяземского, «инстинктивной верой в будущее России!».

И вот в самом остром месте полемики — каков же пушкинский ответ на вопрос Мицкевича о будущем; вопрос — что станет с водопадом тирании?

«Властелин судьбы» выполнил свою миссию, однако же будущее его дела, будущее страны — всё это неизвестно и вызывает тревожное:

На вопрос — отвечено вопросом же! Ни Пушкин, ни кто-либо из его современников не могут ещё дать ответа…

Однако Мицкевич хоть и спрашивает, но не верит. Пушкин спрашивает и верит.

Мицкевич — нет!

Пушкин — может быть!

Для того чтобы достигнуть такой высоты в споре, чтобы не поддаться искушению прямого, резкого ответа, не заметить даже того, что касается его лично, Пушкин должен был, говорим это с абсолютной уверенностью, преодолеть сильнейший порыв гнева, пережить бурю куда большую, чем многие его житейские потрясения.