Натан Эйдельман - Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

М. А. Цявловский полагал, что толчком, «снова поднявшим из глубины сознания образ Мицкевича и его стихи, вероятно, было получение Пушкиным от гр. Г. А. Строганова 11 апреля 1834 года заметки неизвестного из „Франкфуртского журнала“ о речи Лелевеля» [537].

Один из вождей восстания 1830—1831 годов И. Лелевель в Брюсселе 25 января 1834 года говорил о Пушкине как противнике власти, вожде свободолюбивой молодёжи.

Пушкин, действительно, крайне отрицательно отнёсся к «объятиям Лелевеля» (см. XIV , 126), однако всё же остаётся неясным, как этот эпизод, довольно далёкий от Мицкевича, мог существенно повлиять на возобновление диалога. Даже если получение заметки от Строганова действительно стимулировало пушкинский замысел, то всё равно — главные причины надо искать в другой плоскости.

Повторим, что фактическое запрещение «Медного всадника» оставляло «Отрывок» Мицкевича без пушкинского ответа, и в этом, вероятно, главная причина возвращения к стихотворению.

Весь 1834 год, вообще очень тяжёлый для Пушкина, можно сказать, проходит под тенью «Всадника». В октябре с поэмой знакомится А. И. Тургенев: «Пушкин читал мне новую поэму,— пишет он,— на наводнение 824 г. Прелестно, но цензор его, государь, много стихов зачернил, и он печатать её не хочет» [538]. В декабре публикуется отрывок («Вступление») в «Библиотеке для чтения».

Работа же над стихами «Он между нами жил…», как прекрасно показал М. А. Цявловский, шла в сторону смягчения прямой полемики, большего спокойствия, объективности; так же как несколько месяцев назад — при создании «Медного всадника».

После упрёков «злобному поэту» Пушкин в послании Мицкевичу восклицает:

Мы видим в этих строках (независимо от субъективного намерения поэта) важнейшее автобиографическое признание. Это он, Пушкин, год назад победил в себе «злобного поэта»; сумел подняться на уровень правды и мира, и наградою явился «Медный всадник», лучшая поэма.

Впрочем, стихи «Он между нами жил…» также нужно отнести к тем бурям, что разыгрывались под внешней житейской оболочкой.

Пушкин в 1833-м начал послание Мицкевичу — но не кончил, а там мелькали злые слова. В 1834-м — завершил, перебелил рукопись, но не напечатал!

Возможно, оттого, что всё же не смог в стихах «Он между нами жил…» найти должной дозы «правды и мира» — как в «Медном всаднике». Или — всё дело в том, что снова возникли надежды на выход поэмы? В 1836-м Пушкин предпринял новую попытку — переделать рукопись, как-то учесть царские замечания. Попытался даже серьёзно ухудшить текст: вместо «кумир на бронзовом коне» — попробовал «седок на бронзовом коне» [539]. Попытался — но не сумел… Переделка не была завершена. Пушкин погиб.

Пятый, посмертный, том пушкинского «Современника» после вступления-некролога открывается «Медным всадником».

Поэма была исправлена Жуковским по царским замечаниям: сняты самые резкие осуждения «горделивого истукана»; однако оба примечания о Мицкевиче остались.

Изучив историю высочайшего цензурования «Медного всадника», Н. В. Измайлов высказал очень справедливое предположение, что царь, сделав множество отчёркиваний, «возможно, не стал смотреть последних страниц, не обратил внимания и на имя Мицкевича в 3 и 5-м примечаниях, почему оно позднее осталось и в печати, хотя вообще было запретным» [540].

Мицкевич, как известно, весной 1837 года написал и опубликовал свой некролог-воспоминание о Пушкине. Ещё не зная ни «Медного всадника», ни стихов «Он между нами жил…», польский поэт создал такое сочинение, будто догадывался…

Он писал с той же нравственной высоты, которая достигнута в споре-согласии «Медного всадника».

«Я знал русского поэта весьма близко и в течение довольно продолжительного времени; я наблюдал в нём характер слишком впечатлительный, а порою лёгкий, но всегда искренний, благородный и откровенный. Недостатки его представлялись рождёнными обстоятельствами и средой, в которой он жил, но всё, что было в нём хорошего, шло из его собственного сердца» [541].

Пройдёт ещё несколько лет, и в руки Мицкевича попадёт посмертный выпуск пушкинских сочинений. .

11 февраля 1841 года А. И. Тургенев записал: «На лекцию Мицкевича. Собирался отдать ему стихи Пушкина, как голос с того света, но не положил на кафедру». 15 февраля Тургенев вновь записал: «С Мицкевичем встретился: он не знает стихов к нему Пушкина, ни 3-х последних частей его; обещал их ему». 25 февраля 1842 года А. И. Тургенев писал Вяземскому: «Сообщаю вам извлечение из трёх (а, может быть, и четырёх) лекций Мицкевича, мною слышанных. В последнюю — положил я на его кафедру стихи к нему („Голос с того света“) нашего друга поэта» [542].

Так впервые в 9-м томе посмертного собрания пушкинских сочинений (где публиковались прежде не печатавшиеся его труды) польский поэт прочитал «Он между нами жил…» и «Медного всадника»! Мицкевич, прекрасно владевший русским языком, конечно, многое понял даже и по испорченному тексту пушкинской поэмы; нашёл он и своё имя в пушкинских примечаниях к «Медному всаднику», так же как Пушкин некогда встретился с самим собою в стихах «Памятник Петру Великому».

В будущем, возможно, удастся найти в западных архивах отклик польского поэта на пушкинский «голос с того света»…

Вулканические вспышки спора-согласия двух гениев остались в немалой части «вещью в себе»: «правду и мир» Мицкевич возвестит Пушкину в некрологе, ничего не зная о «Медном всаднике»; поэма и стихи Пушкина дойдут к польскому мастеру позже, не полно.

Спор гениев, не состоявшийся в прямом смысле, тем не менее важнейшее событие в развитии их духа.

Потаённое сродство душ; великий спор-согласие.

«Медный всадник», «Анджело» (1833) — последние поэмы Пушкина; широта, объективность мысли, требовавшие большого «стихового пространства», всё больше реализуются в лирических циклах; последний из них — «цикл 1836 года из шести произведений, род стихотворного пушкинского завещания…» [543]. Поэт как бы прощался с читателем последней сказкою «Золотой петушок» (1834) [544], прозою «Капитанской дочки» (1836), публицистическими историко-документальными трудами. Постоянно размышляя над тем, что происходит, меняется, он в 1830-х годах, кроме взгляда на сегодняшнее через петровскую эпоху («Прошло сто лет…»), более или менее постоянно прибегает к двум сравнениям. Во-первых, как и прежде, отступает к временам своего детства и юности, к периоду до 1825 года. При том, однако, у пушкинского круга всё яснее ощущение, что сейчас, в 1830-х, только становятся виднее контуры разрушенного и созданного великими взрывами 1789-го и следующих лет. Отсюда являлась вторая область для сравнения: 1830-e и 1770-е; эпоха дедов, что предшествовала революции. То расстояние, с которого особенно важно понять смысл происходящего сегодня… Пройдёт немного лет, и сойдут со сцены люди, вроде московского генерал-губернатора Д. В. Голицына, который (по словам Вяземского) «видит во французских делах (1830) второе представление революции (1789). Смотрит он задними глазами. Денис <���Давыдов> говорит о нём, что он всё ещё упоминает о нынешнем как об XVIII веке» [545].