Ольга Ковалик - Галина Уланова

«Мы, маленькие, ее боялись. Уже гораздо позже разглядели ее милую улыбку, оценили ее заботу о нас. Утром нас поднимала, с нами шла в столовую, ела за одним столом с нами червертушку-осьмушку черного хлеба, пила кипяток с чайной ложкой сахарного песка. Своей строгостью она умела заставить нас собрать свою волю. С этого начиналась привычка, вырабатывалась дисциплинированность, которая ох как нужна в течение всей жизни балетного артиста».

Первые годы советской власти смягчили характер Варвары Ивановны. Видимо, жалость к недоедавшим детям, которым приходилось заниматься не меньше предшественников, сделала ее сердечнее.

Лихошерстова, с ее колоссальным педагогическим опытом, понимала, что в годы Гражданской войны происходило формирование новых советских людей, закалялась их воля. Она с любопытством наблюдала за перековкой дореволюционной русской культуры и возникновением советского искусства. Всем этим процессам в середине 1930-х годов подвел итог Владимир Иванович Немирович-Данченко, с удовлетворением констатировавший, что русский актер «уже стал советским человеком».

Лихошерстова замечала, какое неожиданное «брожение» дает революционная «закваска» в искусстве воспитанниц. Их головки уже не кружили перспективы любовного волокитства богачей. Чтобы выжить, они буквально цеплялись за балет, спасаясь сами и спасая его. Позднее Уланова, отвечая на вопрос об отношении к нэпманским соблазнам, призналась:

«Никак не воспринимала. Может, оттого, что росла в скромной обстановке, в закрытой школе. Бесспорно, и оттого, что свое дело, своя профессия требовали многого: и мыслей, и чувств, и сил, и времени. Не только у меня так было — наше поколение в целом росло аскетичным. Когда мне шили выпускное платье, не могла сказать, какое мне хочется. Я и не знала, что носят, что модно. Мода вообще существовала для меня словно на другой планете. О косметике и говорить не приходится. Знала: гримируются для сцены, а чтобы для себя, для выхода в гости, в театр — это представлялось нелепым».

Когда Гале хотелось, чтобы ее с любовью погладили по головке, она, ссылаясь на недомогание, бежала в школьный лазарет, где сердобольная санитарка тетя Паша поила мнимых больных чайком с кусочком сахара вприкуску. Это был праздник!

О штате воспитателей Уланова сказала кратко: «Слава богу, что в моей юности в Ленинграде оставались люди, которые занимались воспитанием послереволюционного поколения».

Страшное волнение захлестывало маленьких воспитанниц в дни выступлений в театре. Вечером, после приказа классной дамы «живо одеваться», они по парадной лестнице кубарем скатывались в переднюю. Там, в соответствии с торжественной минутой, швейцар почтительно подавал «артисткам» шубки. Ровно в половине седьмого звонкая компания отправлялась «на службу».

После спектаклей, которые заканчивались очень поздно, девочки успевали только переодеться и, обессиленные, падали в кровати, иногда даже не сняв грим. Ночью краска въедалась в поры лица, и на следующий день юные танцовщицы ходили «намалеванными» и, как им казалось, очень привлекательными. Правда, некоторые классные дамы заставляли уставших «артисток» умываться ледяной водой.

Если внешне жизненный уклад интерната почти во всём следовал дореволюционному образцу, то довольствие невероятно оскудело. Уланова писала:

«Нам давали четвертушку хлеба на день. Мы, маленькие, не понимали, что нельзя съедать сразу всё. Наши классные дамы забирали у нас хлеб, чтоб мы его сразу не съедали, и делили его на три раза. Полагалась нам и ложечка сахарного песка. Его тоже делили на три раза, чуть-чуть отсыпали на хлеб и тут же капали водой, чтобы пропитался весь кусок. Таким было наше «пирожное»…

Думая о каких-то вкусных вещах, мы натирали кусок выданного нам мыла, клали мокрые стружки на блюдце или в жестяные кружки и зубной щеткой взбивали пышную пену, похожую на аппетитный яблочный мусс. У нас даже слюнки текли, глядя на это «лакомство». Такие вот были наши игры».

На завтрак воспитанницы получали кашу и пустой кипяток, на обед, называемый поварихой «чистым горем», кипяток с какой-нибудь крупой — «суп». Ужин состоял из чечевицы или макарон с постным маслом. Если девочки принимали участие в спектаклях, им после возвращения в интернат полагалось дополнительное питание: кусок селедки с черным хлебом. Юные артистки называли эту трапезу «неприветливым ужином».

Удивительно, как при подобном рационе дети выдерживали огромную нагрузку занятий, репетиций и выступлений. Уланова это объясняла так: «Да, трудные были годы, но все-таки детство, молодость, поэтому, конечно, мы все воспринимали, что так и должно быть».

Узнав о бедственном положении родного училища и петроградской балетной труппы, Анна Павлова из-за границы в течение нескольких лет отправляла коллегам продовольственные посылки. «И это нас, ребят, несколько подкрепило», — с благодарностью вспоминала Уланова бесценную помощь великой танцовщицы. А в начале 1920-х годов исхудавших воспитанниц очень кстати подкормила Американская администрация помощи [3] Американская администрация помощи ( American Relief Administration) оказывала после Первой мировой войны продовольственную и гуманитарную помощь европейским странам. В 1921 году, во время голода в Поволжье, советское правительство разрешило ее деятельность в РСФСР. . Мясные консервы, какао, сгущенное молоко, фасоль, маис, невероятно вкусный мусс в баночках, шоколадный кисель, рис — все эти деликатесы, особенно аппетитные после изнуряющего голода, назывались «усиленным питанием».

Воспитанницы донашивали форменную одежду «старорежимных» предшественниц. В нарядах синего цвета девочки выглядели васильками среди повседневности, выжженной пожаром революции. Для занятий танцами выдавали бежевые платья из тонкого полотна с квадратным вырезом, рукавами-фонариками и юбкой до колена.

Неизменным было и строгое расписание училища. Просыпались по колоколу, первый удар которого в восемь часов утра резко врывался в сладкий сон тщедушных детей «страшных лет России». Заспанные девочки, трясясь от холода, накидывали на себя казенные халатики и бежали в умывальню. Воспитательницы внимательно следили, чтобы они хорошо мыли руки и шею, чистили порошком зубы и добросовестно обливались по пояс студеной водой. «До сих пор перед глазами медные краники с ледяной струей, — говорила Уланова. — Но эта тяжелая процедура давала закалку, что я поняла уже позже. Я и сейчас, если плохо спала или если предстоит особенно трудный день, встаю под холодный душ. Взбодрюсь, успокоюсь, и можно начинать работать».

Только один пункт выпал из школьного ритуала — чтение утренней молитвы. Как заметила Уланова, «тогда увлекались атеизмом». Домовый Свято-Троицкий храм театрального училища в 1917 году перевели в статус приходского, а в 1923-м и вовсе закрыли, невзирая на охранное свидетельство, выданное Луначарским. «Первое время при школе еще жил священник, была своя церковь, а потом из церкви зал сделали, — вспоминала Галина Сергеевна. — До революции и при мне было три громадных зала, но потом больше стало учеников. Сейчас понимаешь, что танцевальный зал в церкви нельзя делать. Но дело тут не в наших педагогах балетной школы, церковь ведь не они закрыли — они-то, конечно, все были верующие».