Ольга Ковалик - Галина Уланова

Танец по своей сути парадоксален, так как, оперируя телесной формой, отражает не реальную действительность, а внутреннюю жизнь человека в ее кульминационные моменты. Поэтому балерины становились символами эпох: Камарго, Тальони, Истомина, Павлова, Уланова. Разница временных и культурных контекстов не отменяет общий знаменатель безупречного технического мастерства.

Кроме того, балерина должна обладать особым чувством «самовидения» в сценическом пространстве и при исполнении каждого движения «вычерчивать» в нем точную линию. Галина Сергеевна подобным «графическим» мастерством владела безукоризненно. Работа над каждым па или жестом начиналась перед зеркалом, на этом этапе она находила безошибочное положение рук, ног, корпуса и впоследствии в точности повторяла их на сцене.

И наконец, пластичность, изрядно пострадавшая от варварского засилья техницизма. Школа Марии Федоровны не засушила природную пластику дочери, а, напротив, развила ее в рамках строгих классических канонов.

Улановой пришлись по душе слова К. С. Станиславского: «Есть танцовщицы и драматические артисты, которые раз и навсегда выработали в себе пластику и не думают больше об этой стороне физического действия. Пластика стала их природой, свойством, второй натурой. Такие балерины и актеры не танцуют, не играют, а действуют и не могут этого делать иначе как пластично». Она продолжила мысль великого режиссера:

«Это — идеал. К нему надо стремиться всю жизнь, стремиться действенно, хотя бы в процессе той же ежедневной работы. И тогда пластика если и не станет «второй натурой», обязательно станет органичной и естественной, так как войдет «в плоть и кровь» моих привычек, моих движений на сцене».

За кулисами шутили, что если некоторым балеринам приходилось из нескольких своих некрасивых поз мучительно выбирать наименее некрасивую, то перед Галиной Сергеевной стояла задача потруднее: остановиться на самой изысканной из дюжины изысканных. Уланова, по мнению Алексея Ермолаева, «будучи красива в каждом шаге, ищет того оттенка движения, той неповторимости позы, которые делают ее непостижимо прекрасной».

Улановская пластика являла единство противоположностей: определенный, совершенной формы жест и его зыбкий, импрессионистский посыл. «Царицей жеста» считали Айседору Дункан, искусством которой очень интересовалась юная Галя. У Марины Семеновой выспренний и статуарный жест обладал энергией натянутой тетивы. Уланова отличалась «полетным» жестом, словно обобщенным поразительной «истаивающей» линией кисти руки. Она не ограничивала свое искусство «школой», а плюсовала еще что-то, называемое «неуловимой душой».

Однажды, замученная бесконечными вопросами о природе своего танца, Галина Сергеевна откровенно призналась: «Я не знаю, что такое художественный образ в хореографическом искусстве и как он возникает». Потом всё-таки пояснила:

«Да, «радость творчества» существует и приходит к подлинным художникам после громадного труда в любой избранной и свято любимой ими области, когда они достигают поставленной себе высокой цели… Именно и только в высокой цели и ее достижении — смысл искусства. Но в те годы, когда росла и училась я, еще никому в голову не приходило говорить об этом с артистами балета. Даже выйдя из школы, мы были предоставлены самим себе и в идейном, и в творческом отношении. Дай сцене то, чему тебя учили в школе. Работай! Вот и всё наше тогдашнее несложное «кредо».

В 1925 году после шести лет «маминых уроков» Уланова как одна из лучших учениц перешла в техникум, в класс Агриппины Яковлевны Вагановой, и под ее руководством в течение трех лет с усердием шлифовала техническое мастерство. Наступала пора Галиной юности, которой предшествовал очень напряженный последний год отрочества.

Двадцать первого января 1924 года всех захлестнули слова: «Умер Ленин». Фабрики и заводы гудели в течение пяти минут. Страна погрузилась в недельный траур. Скорбели не только по усопшему вождю, но и по своей жизни, из которой десять лет были перечеркнуты мучениями войны, революции, голода, холода, братоубийственной смуты, эпидемий. 26 января Петрограду присвоили имя Ленина, а 27-го, в день погребения, чувства напоминали катарсис, очищение от пережитых страданий.

Мариинский театр не мог остаться в стороне и провел гражданскую панихиду. Явка артистов была обязательной. Траурный митинг открыли похоронным маршем из оперы Вагнера «Гибель богов». Потом слово взял уполномоченный Наркомпроса в Петрограде, старый большевик М. П. Кристи. «Этот умник начал с того, что заявил: «Товарищи, покойный Ленин не любил и не понимал искусства! Синтез его он видел в кино…» и т. д.», — вспоминал историк балета Д. И. Лешков.

Петроградский совет сформировал официальную делегацию для участия в похоронах Ильича. В группе артистов оказалась и Мария Федоровна.

Галя тщетно умоляла маму взять ее с собой в Москву. Однако Сергей Николаевич поддержал дочь: «Ей уже четырнадцать лет, и она может понять то, что произошло».

Магдалена Сизова со слов самой балерины поведала о ее переживаниях:

«…умер человек, которого Галя никогда не видела, но с именем его соединялось для нее так много, что ей казалось, будто она его знает и знала всегда…

Но никогда еще не думала и не могла себе представить Галя, что этот уход в смерть может быть таким торжеством жизни.

Когда она увидела потоки людей, стоявших часами в лютый мороз, под вьюгой, только ради того, чтобы в последний раз взглянуть на него, когда она пережила вместе со всей многотысячной толпой потрясшие ее мгновения всеобщего молчания и неподвижности, мгновения, когда с ним прощалась вся страна, — тогда она поняла, что жизнь этого человека не кончилась и что из нее он не ушел.

Галя проходила вместе с делегацией от их театра через огромный зал; его колонны были увиты траурными лентами и зелеными ветками. Звучал где-то заглушенно и величаво, как сдержанные рыдания, оркестр. И Гале показалось, что многочисленная толпа и вместе с ней и театр, и мама, прощаясь с ним, обещали быть верными его заветам и пронести память о нем через всю жизнь. <���…>

Галя… думала о том, как различны человеческие жизни и какой огромный след может оставить в целом мире одна человеческая жизнь…»

Ее поразили горящие в центре столицы костры, у которых грелись люди, стремящиеся проститься с Лениным. Похороны Ильича пропитали московскую атмосферу тяжелым, вязким смрадом суеверий. Галя дышала этим воздухом, ничего толком не понимая. И хотя разум ее мудро отложил «ленинскую мифологию» на потом, она уже тогда догадывалась, что помимо виртуозного владения своим ремеслом ей необходимо приобретать навыки революционного разговорного жанра, а лучше — учиться красноречиво молчать. В конце концов, с этой «наукой» она справилась блестяще.