Ольга Ковалик - Галина Уланова

«Классика претерпевала десятки самых неожиданных экспериментов. «Щелкунчик», например, был до такой степени насыщен акробатикой, что Маша то и дело пользовалась «шпагатом», перевертывалась вниз головой и делала кульбиты. Шли очаровательные балеты Стравинского — «Петрушка», «Жар-птица», «Пульчинелла», и сочинялась «Танц-симфония» на музыку Бетховена, ставились «Ночь на Лысой горе» Мусоргского и «Красный вихрь» Дешевова, где в танцевальных, физкультурных и акробатических символах пытались раскрыть образ революции. Не могу сказать, что опыты эти были особенно плодотворны: акробатика не привилась к классике, хотя обогатила дуэтный танец. И это вполне закономерно. Хореография должна, очевидно, обогащаться лишь танцем. Драматизм в балетном спектакле также, по-видимому, не должен довлеть над танцем, ибо без танца нет балета, как без пения нет оперы. И я очень рада тому, что в школе нас, несмотря ни на что, учили танцевать. По-моему, это было правильно».

Поначалу, после экзерсисных мучений у ненавистной палки, всё тело пронизывала нестерпимая боль, ныли измученные приседаниями ноги. Мария Федоровна утешала «родную девочку»: «Твои мускулы еще не привыкли работать. Но это постепенно пройдет, если будешь постоянно упражняться». Со временем боль прошла, однако память о ней осталась на всю жизнь.

— Вообще я очень ленивая, — призналась Галина Сергеевна в 1936 году.

— Как же вы занимались в школе, что служило вам стимулом — или мама заставляла?

— Знаете, и то и другое.

Стимулом служило еще и рано подоспевшее творческое тщеславие, без которого не обойтись в театральной судьбе.

Уланова вспоминала:

«Прошло несколько лет, и, хотя мне было очень нелегко освоить экзерсис у палки, я уже чему-то научилась. Мне уже нравился самый ритм нашей работы, ее музыкальность, каждодневная последовательность упражнений. Я с удовольствием смотрела спектакли, но никак не представляла, что я это буду танцевать. Мне хотелось! Но при одной мысли, что я могла бы это танцевать, у меня являлся такой страх, что мне уже не хотелось даже пробовать. Потом мне хотелось идти танцевать, несмотря на волнение, хотелось на сцену».

Родители никогда не упивались «гениальностью» дочери, ибо знали, какой ценой достались ее совершенства. Да и сама балерина сознательно отгораживалась от своей уникальности. Отсюда удивлявшая многих улановская манера вместо «я» говорить «мы».

В середине 1930-х годов один из приятелей Галины Сергеевны предложил ей написать о себе.

— Воспоминания, мемуары, как вы работаете.

— О, как я работаю! Я не знаю! Никто не знает, как я работаю.

Четырнадцатого октября 1936 года Василий Макаров отметил в дневнике: «Стоя перед зеркалом, занималась… Даже вот так, в «уроке» — очень легка. Когда занимается с палкой — таковой служит спинка кровати. «Я уж расшатала ее».

Ценность «маминых уроков» Уланова утверждала каждым днем своей творческой жизни:

«Мне не удалось приготовить с мамой ни одной роли для сцены. Но ее советы и замечания всегда помогали мне в моей работе. И на каждом дебюте, даже на каждом рядовом спектакле, когда мне предстояло какое-нибудь технически замысловатое движение, мама теряла всё свое самообладание: она беспомощно втягивала голову в плечи, закрывала лицо руками и сквозь пальцы, одним глазом, смотрела на сцену.

Сознание, что в зале мама, что она сочувствует тебе всем сердцем, что она… похвалит тебя только за дело и не пропустит ни одной оплошности, которую и сама не замечаешь, всегда меня очень поддерживало и воодушевляло: лучшего помощника, учителя, друга у меня не было».

Действительно, на каждом спектакле Улановой в первых рядах партера всегда сидела Мария Федоровна, на груди которой, как правило, красовалась ее любимая крупная эмалевая брошь с цветным изображением «Галюши» в роли Одетты.

Одна из танцовщиц рассказывала:

«Однажды в Большом театре шло «Лебединое озеро». Галя танцевала с таким вдохновением, так очаровательно, что и мечтать о лучшем исполнении казалось невозможным. А Мария Федоровна волновалась, переживала, и ей казалось, что где-то она сделала не так, где-то покачнулась.

Я говорю: «Мария Федоровна, она танцует изумительно, смотрите, я плачу, да и весь зал в волнении».

«Ты что, не профессионал и не замечаешь погрешностей? — сердито ответила она мне. — Конечно, если в Москве плачут и ничего не видят, то неудивительно, что здесь можно и совсем разучиться танцевать».

И еще не окончился акт, как она ушла за кулисы. Зал буквально стонал, разрывался от оваций, а Мария Федоровна говорила о каких-то погрешностях. Галя внимательно слушала и соглашалась с ее замечаниями. Я же, как и весь зал, засмотрелась на Уланову. А вот мать Улановой, видимо, представляла себе исполнение еще более совершенное…

И мне кажется, потому-то петербургские, а затем и ленинградские балерины выделялись своей виртуозностью, поразительной отшлифованностью движений, что педагоги судили их придирчиво, строго и не позволяли ни на йоту отойти от канонов исполнения, требуя от них искать в себе и нести зрителям всю глубину чувств».

Романова никогда не аплодировала дочери, с каким бы выдающимся успехом та ни танцевала. В финале спектакля она только покачивала головой: дескать, обошлось. Ее нервное напряжение ничуть не уступало волнению самой Улановой. И всё же Мария Федоровна не смогла преодолеть в себе педагога, чтобы стать непосредственным зрителем Галиных спектаклей, за которыми наблюдала с судейским беспристрастием, сознательно отрешившись от «гармонии» исполнения и настроившись исключительно на «алгебру» движений.

«Работай! Работай! Работай!» — вот лозунг на педагогическом стяге Романовой. И Галя, пересилив всё житейски манящее, но чуждое балету, в конце концов обрела удовлетворение в «извечном» экзерсисном самоистязании.

По воспоминаниям балерины, на даче в поселке Комарово отец сам выстрогал для нее палку и укрепил в самом удобном месте дома. Когда же Галя «заикнулась о том, что в комнатах жарко», Сергей Николаевич устроил «станок» в саду.

А. А. Белинскому посчастливилось стать свидетелем дачной репетиции Галины Сергеевны: «Мария Федоровна что-то показывала руками, что-то говорила… Уланова делала комбинацию без музыки, а я слышал эту музыку, возникающую из ее движений… Это потрясающее зрелище длилось минут пятнадцать-двадцать, я запомнил его как один из лучших спектаклей Улановой».

Впрочем, за балериной подглядывал не один Александр Аркадьевич. Внучка академика Павлова Л. В. Балмасова не раз возвращалась мыслью к экзерсисам, которые Уланова проводила и на расположенной поблизости даче Тиме и Качалова. Поклонники, затаив дыхание, сидели по кустам вокруг беседки, где Галина Сергеевна выполняла экзерсис, и зачарованно наблюдали за ней.