Аркадий Гордин - Пушкин в Михайловском

Тоскливый и однообразный паразитический монастырский быт порождал пьянство, буйство, корыстолюбие. Об этом красноречиво говорят указы Псковской консистории по Святогорскому монастырю о наказаниях провинившихся. В указе от 15 марта 1781 года, например, поведено было иеромонаха Феофилакта «за разные ругательные слова и драку посадить вбольшую цепь, и содержать ево… до недели втой цепи безвыпускно, а сверх того, чтоб ему сие ево преступление было чувствительно и быть ему вчерных монастырских трудах». В 1785 году 2 августа штатный служитель монастыря Мина Алексеев «за вынесение им воровски из келии игумена казённых монастырских денег двухсот рублев да сборных лавочных мелких в трёх мешках девяносто пяти рублев» был отдан под суд и приговорён «к наказанию кнутом, с вырезанием ему ноздрей, с постановлением на лбу и на щеках знаков и с отсылкой в каторжную работу». В штрафном журнале монастыря за 1804 год есть записи о служителях Прокопии Иванове и Петре Филипове. Первый «при некоторых из братии и служителях был штрафован розгами», второй «посажен был на цепь, в которой он в кузнице замок разбил и стуло расколов ушёл в кабак… за что был штрафован розгами». Уже в пушкинское время монастырский казначей иеромонах Василий за бесчинства в пьяном виде «был заперт в погреб на полторы сутки».

Подобной же «праведностью» отличались и настоятели монастыря. Так, при настоятеле игумене Моисее (1789—1808) исчезли неведомо куда монастырские ценности на сумму 645 рублей 85 копеек, причём эти деньги, по приказу Консистории, вычитали из содержания настоятеля по 100 рублей в год. Игумен Пётр, бывший настоятелем после Моисея до 1818 года, нередко исчезал из обители на длительное время; однажды, когда Святые Горы неожиданно посетил псковский архиерей, игумена более суток искали и не могли сыскать ни в монастыре, ни в его окрестностях [227] Иоанн, игумен. Описание Святогорского Успенского монастыря Псковской епархии, с. 106—109, 124. . Известно, что и преемник игумена Петра Иона, настоятель монастыря с 1818 по 1827 год, «духовный отец» и соглядатай Пушкина, отнюдь не был трезвенником.

Создавая в своей трагедии сцену «Корчма на литовской границе», образы бродяг-чернецов Варлаама и Мисаила, Пушкин не мог не вспоминать то, что видел и слышал в Святогорском монастыре.

В трагедию Пушкина вошло то, что было присуще «честным инокам» всех времён, переходило из века в век и сохранялось неизменно в быту и нравах святогорских монахов. Имена своих иноков он мог найти на страницах Карамзина, в летописях, но они встречаются и в истории Святогорского монастыря. Иногда поэт прямо вносил в трагедию что-то из слышанного в монастыре. Так, например, для прибауточной речи Варлаама он воспользовался присловием, которое любил употреблять игумен Иона:

Варлаам говорит: «…пьём до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим». Среди черновиков Пушкина есть запись: «А вот то будет, что ничего не будет. Пословица святогорского игумена».

Вскоре после первого знакомства Пушкина с его «духовным пастырем» осенью 1824 года в его рабочей тетради — «масонской книге» на странице с первыми набросками к «Борису Годунову» появилось весьма выразительное изображение солидного монаха в клобуке, вероятно, игумена Ионы.

И ещё одна интересная деталь: святогорские монахи, так же как Варлаам и Мисаил, ходили собирать «на монастырь». Бывали они и в Михайловском, и в Тригорском. И от них-то мог слышать поэт жалобы, подобные тем, которые вложил в уста Варлаама: «Плохо, сыне, плохо! ныне христиане стали скупы; деньгу любят, деньгу прячут. Мало богу дают. Прииде грех великий на языцы земнии, все пустися в торги, в мытарства; думают о мирском богатстве, не о спасении души. Ходишь, ходишь; молишь, молишь; иногда в три дни трёх полушек не вымолишь. Такой грех! Пройдёт неделя, другая, заглянешь в мошонку, ан в ней так мало, что совестно в монастырь показаться; что делать? с горя и остальные пропьёшь; беда да и только.— Ох плохо, знать, пришли наши последние времена…»

Особенно охотно наведывался Пушкин в Святые Горы в дни ярмарок, которые устраивались при монастыре несколько раз в году.

Самой многолюдной и обширной бывала традиционная ярмарка летом, в «девятник» —девятую пятницу после пасхи. На неё съезжалась масса народу — окрестные помещики, купцы со всевозможными товарами из Опочки, Новоржева, Острова, Пскова, Ревеля, Риги, даже из Москвы и Нижнего Новгорода, ремесленники, крестьяне с домашними изделиями. Прибывали сухим путём, приплывали в лодках по Великой. Присылались в изрядном числе и полицейские чины для наблюдения за порядком. Открытие ярмарки возвещал подъём ярмарочного флага на высоком флагштоке. С раннего утра начиналась бойкая торговля. Она шла на просторном гостином дворе, находившемся сразу за большим каменным корпусом (здесь стояли лавки, до 150 штук, специально выстроенные монастырем для купцов побогаче; они приносили в монастырскую казну немалый доход, около 1500 рублей), на монастырском поле, вдоль новоржевской дороги (здесь торговали во временных ларях и прямо с возов). Ярмарка шумела, гудела, двигалась. Щеголеватые наряды помещиков и помещиц, добротные поддёвки купцов, пёстрая домотканая одежда крестьян и крестьянок, лохмотья нищих, юродивых, чёрные рясы монахов; лавки, лари, телеги, доверху гружённые, балаганы, карусели — всё это создавало впечатляющее красочное зрелище.

Пушкин, одетый в русскую рубашку, с широкополой соломенной шляпой на голове, железной палкой в руках, бродил среди толпы, вслушивался в народную речь, запоминал, а что-то и записывал.

Сохранилось несколько свидетельств современников о посещении Пушкиным святогорских ярмарок.

«Во время бывших в Святогорском монастыре ярмарок,— вспоминал псаломщик воронической церкви А. Д. Скоропост, — Пушкин любил ходить, где более было собравшихся старцев [нищих]. Он, бывало, вмешается в их толпу и поёт с ними разные припевки, шутит с ними и записывает, что они поют…» [228] Русский архив, 1892, № 1, с. 96.

Кучер Пётр Парфенов передавал, что поэт ходил на ярмарку «как есть, бывало, как дома: рубаха красная, не брит, не стрижен, чудно так, палка железная в руках; придёт в народ, тут гулянье, а он сядет наземь, соберёт к себе нищих, слепцов, они ему песни поют, стихи сказывают. Так вот было раз, ещё сперваначалу, приехал туда капитан-исправник на ярмарку: ходит, смотрит, что за человек чудной в красной рубахе с нищими сидит. Посылает старосту спросить: кто, мол, такой? А Александр-то Сергеевич тоже на него смотрит, зло так, да и говорит эдак скоро (грубо так он всегда говорил): „Скажи капитану-исправнику, что он меня не боится, и я его не боюсь, а если надо ему меня знать, так я — Пушкин“. Капитан ничто взял, с тем и уехал, а Александр Сергеевич бросил слепцам беленькую да тоже домой пошёл…» [229] Парфенов П. Рассказы о Пушкине, записанные К. А. Тимофеевым.— В кн.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1, с. 430.