Юрий Иванов - Пятая версия

— Да. Тороплюсь. И знаю, о чем ты опять будешь талдычить. Что мы не должны забывать и великих кенигсбержцев, астронома Бесселя, физика Гельмгольца, изобретателя «глазного зеркала»; основоположника науки эмбриологии Карла Бэра, Якоби, Гердера, скульптора Станислава Кауера, художницу Кете Кольвиц, да?

— Когда в двадцатых годах Россия голодала, Кольвиц создала плакат «Поможем России», он был расклеен по всей Европе, и Европа откликнулась, можно ли забывать об этом? А кто из горожан знает, что в нашем городе жил замечательный, неистовый мечтатель Эрнст Теодор Амадей Гофман, автор множества книг, которые и ныне издаются во всем мире? И у нас в стране в том числе! Это же по его сказке создана опера «Щелкунчик»!.. Почему бы не создать зал произведений Кете Кольвиц? Или какую-то из улиц ее именем назвать? А улица писателя Гофмана? Каких только у нас глупейших названий нет: «Канатная», «Палубная», «Столярная», «Артиллерийская», «Минометная», «Пулеметная»… А кладбища русских воинов, погибших в Восточной Пруссии в четырнадцатом году? И их разграбили, разрыли, перепахали… Где наша совесть?

— Договаривайся с православной церковью. Пускай помогают, надо восстановить кладбища, поставить кресты. Что касается Кафедрального собора, то я поручил своим сотрудникам готовить документацию на восстановление крыши, но это пока большая тайна, понял? Все?..

Ну, привет. А ту ракушку верни.

— Нырять надо уметь, Вася, раковину я тебе не отдам, сам добудешь, если когда-нибудь окажешься на островах Карибского моря. Ну почему — фантазия? Когда у костра под кокосовыми пальмами маленького необитаемого острова мы запекали в углях лангустов, мог ли ты предположить, что станешь большим областным чиновником?.. Ладно, всего!

…Господи, мои собаки до сих пор на улице! Идите домой, простите, что забыл о вас. Бандик, посмотри на свои лапы, ты опять на угольную кучу забирался? Я вот тебе покусаюсь, дай лапы, вытру, но кто это теперь мне звонит?

— Мишин говорит, — слышу я хрипловатый голос моего хорошего знакомого, композитора Кукольного театра. — Вы мне рассказывали, что ловите янтарь сачком в море, а в городе люди сачком монеты гребут! Где-где, объяснять долго, на берегу Прегеля, русло чистят, из трубы пульпа хлещет, а в той пульпе… В общем, быстро одевайтесь, я жду возле Шиллера.

Черт знает что! Быстро одеваюсь. Бандик, подлец, это ты в свитере такую дырку прогрыз?! Представляю, как подъезжаю к театру с сачком и в высоких резиновых сапогах, а там толпа артистов во главе с Мишиным; хотя… да, слышал, что русло реки чистят, но какие еще монеты? Так, где ключи от машины?..

…Через полчаса мы с Мишиным подходим к огромной, хлюпающей и сопящей трубе, из которой с плеском выливается насыщенная песком и гравием, пахнущая нефтью вода. Толпа с сачками. Прожектор. Какая-то странная, в духе фантасмагорий Гофмана, обстановка. Белые лица. Недовольные взгляды, эти дурацкие сачки, подставленные под трубу, э-э, не толкайтесь, никому не запрещено, нет-нет, все это смешно, глупо, но что же все-таки они тут добывают? Вот один из ловцов отходит в сторонку, вываливает на землю сырой песок, роется в нем. Подхожу ближе и на грязной ладони «ловца» вижу маленькую серебряную монетку. «Шведская», — говорит мужчина и, добыв из кармана тяжелый, наполненный медными и серебряными монетами мешочек, кладет туда шведскую.

Уже почти ночь, этот резкий свет, плеск, хлюпанье и клекот трубы. Когда мой сачок наполняется песком, я тоже торопливо вываливаю его на землю, ворошу, но у меня пока лишь один песок, да дохлая лягуха, стоп, что-то есть! И я вытаскиваю из песка малюсенькую, меньше нашей копейки, монетку. Так ведь это же прусский королевский солид! Когда-то и я занимался коллекционированием монет, черт побери, действительно тут монеты сачками ловят! Однако что это я медлю? Мой сосед, заросший щетиной, этакий «еж» в кепке, натянутой на уши, вылавливает сразу пять монет, Мишин три, потом еще две, причем одну серебряную, шведскую, XVI века. А вот и в моем сачке опять мелькнуло что-то. Мной, как и всеми, кто толчется у этой трубы, овладевает азарт, да, что-то ведь действительно блеснуло! Моя рука нащупывает в сыром песке очень большую монету, я зажимаю ее в кулаке, зову Мишина, ей-ей, по огромности, тяжести и шероховатости это наверняка золотой дублон. Мишин снимает очки, бормочет: «Минуточку, я сейчас…», протирает их, кивает: а ну! и я разжимаю кулак. В липкой грязи и клочках каких-то погибших водорослей лежит огромная монета с двумя скрещенными стрелами и надписью по-латыни, а на другой стороне — великолепный герб. Тут и щит, и короны, и меч, и лев, и по окружности еще одна длинная надпись. Не золото, медь, но какая монета!

«Топор ржавый кому? — слышится тут голос „ежа“ в кепке. — За любую монету отдаю!» — Мишин — когда медлителен, а тут вдруг таким быстрым проявляется — отдает за топор солид, протягивает топор мне, шепчет: «Потом монеты рассматривать будешь, потом, а сейчас работай!» Но это же самый настоящий старинный, ему лет шестьсот, топор!

С утробным рыком труба выплевывает толстую, густую струю, потом она скудеет, утоньшается и — все. Земснаряд заканчивает свою работу. Мы садимся в машину и при скудном освещении рассматриваем добычу: с полсотни медных и серебряных монет, два топора и великолепный, отлично сохранившийся наконечник копья! Правда, почти все это добыча Мишина, а моя — лишь несколько солидов и вот эта замечательная монета со скрещенными стрелами. Кто держал ее в руках в последний раз? Как она оказалась в реке? Минутку, земснаряд углубляет сейчас реку в районе «Хольц Брюке», «Деревянного моста» — так когда-то он назывался. С него открывался особо красивый вид на Кафедральный собор, старое здание Университета, «Альбертину», и вообще — на весь древний, островной центр города, Кнайпхоф. С этого моста бросали в реку монеты. Подобное местечко — мост, набережная или фонтан — есть в любом городе. Брось монетку — такое уж поверье — чтобы вновь оказаться тут. «Копье я заберу себе, а топоры твои», — говорит Мишин. Он взвешивает в руке находки, полную горсть монет, немного колеблется, потом говорит: «Джим, дай мне твою правую лапу!» И высыпает половину монет из своей руки в мою.

«Дзинь-дзинь-дзинь» — бьют склянки часы с крейсера «Эмден». В чьей каюте они были? В офицерском салоне? В штурманской или ходовой рубке? Как очутились на берегу? Чуть позже мы поговорим и о крейсере «Эмден», о странном грузе, который вдруг оказался на его обледенелой палубе в январе сорок пятого года… Бандик, кажется, я тебя сегодня слегка оттрепал? Прости, дружище, прыгай в кресло, видишь, я подвинулся, но разве это дело: дырища в свитере, кулак влезет, да еще на самой середине спины?! Двенадцать ночи. Слышишь, Черный Рыцарь, основатель города, граф фон Верт Вертгайнге уже ходит по дому, проверяет, все ли спят.