Юрий Иванов - Пятая версия

Тайник. Только начали работать, и уже что-то отыскалось? Что в нем? Янтарная комната? Этого не может быть. Если тайник устроен в фасадной части кирхи, то вряд ли он очень большой вместимости, это во-первых, а во-вторых, чтобы его соорудить, вряд ли нужно было столько военнопленных и стройматериалов, да и времени, какое тут было потрачено осенью сорок четвертого года. И все же! Хоть бы повезло, хоть бы там, в этом тайном сооружении, что-нибудь оказалось. Работа рижских поисковиков складывалась сложно, со скрипом, с большими трудностями. Казалось: вот же, есть люди, решившие посвятить свои отпуска такой благородной цели, как отыскание исчезнувших в минувшую войну несметных исторических и культурных сокровищ, не подростки-романтики, все «взрослая», солидная, степенная публика, историки, археологи, этнографы, криминалисты. Есть современнейшая поисковая аппаратура, способная электронным лучом заглянуть в землю, карты, схемы. Собраны обильный материал и деньги, есть вера в свое дело, в свою удачу и понимание: если государство отказалось от поиска, то кому же, как не им, энтузиастам, заняться розыском исчезнувших сокровищ? Не для себя. Для государства же!..

Куда там! Местные газеты, областная «правда» и молодежная «комсомолец» прямо-таки на дыбы вскинулись: как так? Кто-то к нам приезжает? Будут рыться в нашей земле? Какие-то «варяги» латышские? Потревожат захоронения? Буровые работы у стен древней кирхи? Не разрешать. Не пускать! Это антигуманно: поисковые работы на кладбище! Этакий чистый, праведный гнев, взывание к душе, совести. Странно только, отчего это обе газеты молчали, когда кувалдами разбивали мраморных ангелов, лики святых, кресты и великолепные памятники на тридцати старых кенигсбергских кладбищах, когда тех же бронзовых ангелов сдавали на вес, как цветной металл, на склады металлолома? Когда в Калининграде, Советске, Черняховске да и других городах и поселках кладбища сносились бульдозерами, могилы заравнивались, а разбитые надгробия сваливались в старые воронки? Когда не только немецкие, но и кладбища русских воинов, погибших в Восточной Пруссии в первую мировую войну, в дни знаменитых «августовских пушек», и те почти все уничтожены? Не дрогнула душа у газетчиков оттого, что на месте самого древнего, самого обширного кенигсбергского кладбища сооружен ныне «Парк культуры и отдыха (звучит-то как! Есть разве парки „бескультурья“?) имени Калинина»? «Колесо обозрения», «летающие качели», «зеркала смеха», танцы-шманцы на костях? Рев музыкальных автоматов, «пиф-паф» в фанерных тирах, «пуфф!» — и подлодка тонет в павильоне игровых автоматов; шашлыки, мороженое, «массовые гуляния» и бег в мешках на чьих-то могилах? Детские визги и смех — кто-то разглядывает свою физиономию в кривом зеркале, успокоиться не может: ну и рожа, вы только поглядите! И лишь порой кто-то испуганно вскрикнет, и будто ледяной водой омоет сердце: ковырнул ногой какой-то желтый, отполированный до блеска множеством ног камень, и он выпростался из плотной земли. Не камень, а половина черепа. «Эти кости так и лезут из почвы. Будто растут. Особенно после дождя, — как-то рассказывал мне один из сотрудников парка. — Нужно все залить асфальтом, тогда не полезут?» А может, лучше парк перенести на другое место? Мои предложения на этот счет на сессии городского Совета народных депутатов приняты не были. «А веселиться где? — крикнул кто-то из зала. — Оставить город без культпарка?» Что ж, будем танцевать на костях!

Но это так, горечь, обида, что ли? Ничего не делаешь — никто тебя не трогает… Сейчас — этот тайник, вот что главное. Хоть бы повезло! Тот, кто ищет, должен когда-то хоть что-нибудь найти! Сорок лет поиска, и пока ничего порядочного не найдено, а отсюда и скептицизм, неверие, насмешки. Можно себе представить, как мечтал что-нибудь серьезное, солидное найти Георг Штайн, сколько переживаний, надежд, разочарований! Дома: «Сад гибнет, в долгах сидим, а ты, Георг?!» В поселке: «Ну как, Георг, когда ты найдешь свое сокровище? Позови, когда золотые монеты считать будешь, помогу…». В прессе: «Наш неутомимый садовод-кладоискатель не падает духом, кто не знает прусского упрямства?» Как ему надо было что-то найти, обнаружить, заставить поверить в себя, да и дела свои материальные поправить. Стеклянные ящики с древними сокровищами, Кох, который, конечно, знает все-все, но молчит как рыба, молчит, запакованный в холодной камере мрачной тюрьмы в каком-то польском городишке «Барщеве» (от славянского слова «бортчь», что ли, такой ди зуппе из овощей?), таинственная Кулашенко (Кульженко П. А.), якобы передавшая фашистам массу украинских сокровищ, что с ней, где она, где спрятала эти сокровища? Можно ли верить бумагам Роде, что самая большая в Европе (в мире!) коллекция икон сгорела? Но почему уже после пожара «Кулашенко» колесила по Земландскому полуострову? Что искала? Надежные хранилища? Секретные подземелья кирх и замков? Значит, ей было что прятать? А Отто Рингель? И вновь, и вновь: стеклянные ящики… Они где-то тут, рядом, в каком-то из городов, может, всего в сотне километров от Гамбурга, несметные древние сокровища. Если бы он отыскал их! Да-да, если бы он отыскал их, то сокровища вернулись бы туда, откуда были вывезены, — в Россию. И русские не поскупились бы, нет-нет, ему не надо сверхприбыли, богатств, ему надо лишь рассчитаться с долгами да иметь некоторую сумму, чтобы продолжать поиск.

Гляжу на часы. Слышу, как по лестнице поднимаются. Входит Авенир Петрович Овсянов, он только что уволился в запас, снял военную форму, но мы привычно зовем его, как и раньше: «полковник». А вот и Василий Митрофанович Тараборин, наш неутомимый переводчик, пропускает в дверь женщину: пожалуйста, входите. А полковник, пожав мне руку; говорит:

— Знакомьтесь, это «весьма почтенная госпожа доктор Елена Стороженко», с посланиями к которой столько раз обращался Штайн.

Стороженко? Я с удивлением смотрю на миловидную подвижную женщину, пожимаю ее руку. Ее фамилия постоянно присутствует в бумагах Штайна среди других, как бы это выразиться, легендарных, откуда-то из тех, уже весьма отдаленных времен, фамилий: Альфред Роде, Фейерабенд, Эрих Кох, Отто Рингель …Однако за дело.

— Разберем некоторые бумаги и письма, хорошо? — предлагаю я. — А потом поедем в Тарау, там наши ребята какой-то тайник обнаружили. У кого есть что-нибудь новенькое? О версии «Тарау»?

— Анхен фон Тарау! Зи ист майн либен, майн гут унд майн гельд… — произносит Василий Митрофанович, поглядывая в листок бумаги. Отодвигает его. — Это стихотворение интереснейшего поэта из Кенигсберга, Симона Даха, которое называется «Анке из Тарау»: «Анке из Тарау — свет моих дней. Все, чем я жив, заключается в ней…»