Александр Музафаров - Евпатий Коловрат. Последний герой Древней Руси

В монгольских героях можно увидеть черты ницшеанского «сверхчеловека». Они бесстрашны, умны, способны переносить лишения и полностью контролируют свои эмоции. Читатель видит не звериную жестокость, а расчетливую. Каждый из монголов способен испытывать человеческие чувства, но очень жестко ограничен круг тех, на кого эти чувства распространяются. Чингисхан и его полководцы наделены своеобразным чувством справедливости и даже благородства. Они способны оценить мужество врага и распознать лицемерного труса. Но и эти чувства жестко подчинены разуму и проявляются лишь тогда, когда разумно и целесообразно их проявить.

Чтобы понять место монголов в романах Яна, надо вспомнить о том, что в 20-х годах в эмигрантской и европейской литературе было очень распространено представление о правлении большевиков как о новом иге, о большевистском руководстве — как о «коллективном Чингисхане». В Европе этот мотив дожил вплоть до Второй мировой войны, когда германская пропаганда вовсю вещала о монголо-большевиках, призывая спасти цивилизацию от нашествия новых варваров.

Отношение большевиков к этому сравнению было двойственным: с одной стороны, разоблачение мифа о советском варварстве было одним из любимых занятий советской пропагандистской машины, с другой — сравнение с «потрясателем вселенной» даже импонировало советским вождям. «Да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами» — эти строки были написаны в Советской России. Именно при содействии советской разведки возникает такое идеологическое течение, как евразийство, оправдывающее монголов и видящее в революции лишь возвращение России к свойственным ей евразийским началам, не совместимым с европейской цивилизацией.

Поэтому образ сокрушающей старый мир (причем мир феодально-несправедливый) монгольской силы во главе с гениальным вождем не мог не вызывать у читателей советской эпохи ассоциации с большевиками. И советских идеологов эти ассоциации в целом устраивали, ибо они показывали бесполезность сопротивления коммунистам.

На страницах первого романа русским уделено совсем немного места. На первых же страницах читатель встречает русского раба, закованного в цепи. Может быть, думает читатель, этот раб, как чеховское ружье, сыграет важную роль в сюжете. Совершит геройский поступок или сбежит, но ожидания напрасны — раб остается рабом до самого конца трилогии и не совершает ровным счетом ничего. Так, деталь антуража — русский раб.

Более подробно русская тема в первом романе трилогии описана в главе, посвященной битве на Калке. Здесь автор полностью следует шаблону советской исторической литературы, в которой господствующие классы было принято изображать с негативным контекстом, а простолюдинов — с позитивным. Простолюдинов в романе почти не было, зато для изображения русских князей черной краски автор не пожалел. Они спесивы, неумны, не способны договориться друг с другом. Даже в храбрости и героизме им отказано. И отказано не только князьям. Вот в плен к монгольскому военачальнику Джэбэ попадается русский воин. И добровольно, без всяких пыток выкладывает важную для монголов информацию. Его потом убивают, как ненужный материал. Перед нами даже не предатель, а просто нестойкий человек.

При этом классовый подход применен исключительно к русским. Даже в державе хорезмшахов показаны положительные феодалы — наследник престола Джелал ад-Дин и воевода Тимур-Мелик. Монгольская верхушка и вовсе сверхчеловеки. У русских же — набор картонных декораций.

Еще нагляднее в этническом аспекте построен сюжет романа «Батый». Считается, что он посвящен героической борьбе русского народа против завоевателей. Но почему он тогда написан с точки зрения этих самых завоевателей? Первые две части романа, составляющие около трети его объема, целиком посвящены монгольскому войску. Вернее, не монгольскому, а монгольско-среднеазиатскому, потому что жители Средней Азии, от хана до простого коновода, охотно присоединяются к монголам для участия в завоевательном походе.

В третьей части наконец-то появляются русские. Если у монголов главные герои — это ханы, вожди и их окружение, то у русских — простолюдины, крестьяне. Рязанские князья показаны картонными, неживыми фигурами, которые и с собственным народом-то говорить не умеют. (Показательна сцена на рязанском вече, где князь не решается обратиться к горожанам сам, а просит это сделать Евпатия Коловрата.) И половецкого языка они не знают, вынуждены в качестве переводчика использовать мужика из деревни. Впрочем, автор не отказывает им в праве хотя бы героически погибнуть.

Куда хуже изображен князь Юрий Всеволодович — он и вовсе показан трусоватым, нерешительным, запутавшимся политиком и слабым военачальником. Единственный представитель русской элиты, описанный благожелательно, — это Евпатий Коловрат.

Но и он описан картонно, что особенно хорошо заметно, если сравнить образ рязанского героя с образом монгольского военачальника Субудая. Последний описан живым человеком, умным, хитрым, преданным идее великого Чингисхана, но в то же время не чуждым простых человеческих чувств к своему сыну, к пленной русской женщине, к своим павшим воинам. А Евпатий? Он способен лишь на чувства, прописанные в легенде, и не более того. Мы не видим сомнений, не видим внутреннего характера человека. Видим лишь картину эпического персонажа.

Немногим лучше представлено в романе русское простонародье. Если жители Средней Азии были срисованы автором с натуры и выглядят на книжных страницах живыми и узнаваемыми, то русские крестьяне смотрятся искусственно. Автор попытался изобразить не только быт XIII века, но архаизировать речь и манеру поведения персонажей, из-за чего они получились похожими на театральных героев. С одной стороны, такая манера изображения была характерна для советских исторических романов, но с другой — от автора замечательных и проникновенных «Записок пешехода», хорошо знавшего мир русского крестьянства, можно было бы ожидать большего.

Как и полагается для советской литературы, четко прописаны классовые противоречия. Даже перед лицом угрозы нашествия крестьянин может заявить князю, что не верит своему государю, а потому воевать с врагами будет сам. И опять же классовые противоречия свойственны только русской части романа. Ни монголы, ни жители Средней Азии не позволяют себе антифеодальных высказываний или действий.

Вот и получается в целом, что и «Чингисхан», и «Батый» формируют у читателя невольное восхищение завоевателями и, скажем мягко, снисходительное отношение к русским. То, что требовалось советским идеологам для воспитания новой среднеазиатской элиты.