Василий Осокин - Пермские чудеса

Кстати, знаете ли вы, что такое сасанидское серебро?

Я был рад хоть на один вопрос ответить уверенно.

— Тогда припомним житие Трифона и гигантскую ель. А ее утварь бесовская, сребро и злато, да ведь это и есть сасанидские блюда! Ими была увешана вся ель, как и священные деревья или столбы, как золотые бабы в Холмогорах и на Оби. При порывах ветра они звенели и гремели. А в дни празднеств жрецы громко стучали в блюда, усиливая невыносимый для уха иноземцев шум, гром и звон. Для таких «спектаклей» — а им сопутствовали и жертвоприношения — нашим пращурам требовалось огромное количество сасанидских блюд. Чтобы их заполучить, они, конечно, не скупились, щедро оплачивая этот полюбившийся им товар соболями, медведями, словом, пушниной и мехами. Вот почему эти блюда находили в больших количествах и только на нашей пермской земле… Что же касается деревянных истуканов, они почти все исчезли, но еще в конце прошлого и начале нынешнего столетия их кое-где видели. Если бы отнеслись к ним с должным вниманием, хоть они уже и не были покрыты драгоценностями! Один из них, судя по каталогу, хранился в бывшем Румянцевском музее в Москве, и надо бы проследить, куда его передали после революции. Это, повторяю, довольно примитивное и малоинтересное, точнее, малоэффектное изделие — простой чурбан, скорее чурка с примитивными наметками органов тела.

А что касается бляшек-сульде, то это огромный мир забытой культуры таинственной чуди. Вот мы говорили о Мяндаше. Это только один, правда, самый распространенный сюжет древнего искусства. Человек-олень кольских лопарей и человек-лось — пермской чуди — как бы две ипостаси этих своеобразнейших, ни на какие другие не похожих верований наших далеких предков. Вы обратили внимание, что в бляшках отразился и культ древнего грозного божества, человека-медведя, бывшего хозяина мест здешних? На таких бляшках всегда изображается медвежья голова и когти — символ особой силы. Художник Александр Зырянов хорошо чувствует этот мир. Он талантливо проиллюстрировал книгу о Пере-богатыре и выпускает альбом «Чудские древности Урала».

Итак, мы знаем о человеке-олене, понятен нам и человек-медведь, а вот что такое человек-птица, на крыльях которого по четыре головы лося, или другая бляшка — человек-птица с человеческим лицом и даже усами?.. Не знаете? И я не знаю… Какой же это был совершенно особенный огромный мир представлений, сколько в нем было своеобразнейшей красоты и поэзии! Я оптимист и надеюсь, мы со временем в него проникнем… Нет, что ни говорите, а я думаю, хотя это, кажется, несколько расходится с современной точкой зрения, что существовало некогда такое огромное сибирское царство — Биармия… Не настаиваю на точности произнесения этого названия, но ведь в каких-то старинных источниках оно упомянуто. И еще раз, повторяю, я горячо надеюсь, что со временем пытливый ум человеческий проникнет и в это заповедное царство древних, раскроет всю его величественную красоту.

…Я решил отдать этот очерк для проверки моему давнему знакомому Виктору Григорьевичу Уткову, писателю и большому знатоку Сибири. И хорошо сделал, потому что он внес необходимые уточнения и посоветовал ввести одну важную выдержку из трудов известного русского историка Василия Никитича Татищева (1686–1750). По поручению Петра I Татищев несколько лет провел на Урале, основывал там железоделательные заводы. Урал и Сибирь, их прошлое, настоящее и будущее особенно интересовали Татищева. Когда на немецком языке вышла книга шведского ученого Страленберга о северо-восточной России, Татищев комментировал ее и, в частности, писал по поводу Биармии:

«Это не теперешняя Пермия, но страна, которая в древние времена лежала около Ладожского озера, как явствует из Олая Магнуса и Саксона Грамматика, которые оба сообщают, что шведы и датчане приходили до того места, следственно, на реке Каме оно быть не может».

Но только ли свое имя сохранили пермяки? Они перенесли, добавлю я, на Кольский полуостров чудесный мир своих сказаний, когда-то запечатленный ими в удивительных бляшках.

Вы едете поездом из Москвы в сторону Подольска. Слева появляется какое-то причудливое сооружение, напоминающее руины средневекового замка. Но откуда им тут взяться? А это знаменитый недостроенный дворец в подмосковном Царицыне! Впрочем, теперь здесь уже Москва.

Особенно прекрасны громады дворца синим летним вечером, когда серебристые звезды рассыпаны по небу. Впрочем, дореволюционный исследователь Юрий Шамурин считал, что царицынский дворец, парк и пруды наиболее красивы в ветреную лунную ночь, в осеннюю бурю или в зимний мрак. «Тогда воскресают видения баллад Жуковского и немецких романтиков, — писал он. — Закованные рыцари и печальные красавицы, седобородые короли, стройные и злые шуты чудятся за мертвыми стенами».

Удивительно ли, что безмолвный, стоящий без крыши дворец, разбросанные по древнему, заглохшему парку каменные беседки, затейливый фигурный мост — все это породило легенды и предания. И прежде всего легенду, стремящуюся объяснить, почему дворец оказался заброшенным.

Екатерине II, по наиболее распространенной версии, показался этот дворец похожим на огромный катафалк, и она повелела его разрушить. Архитектор сошел с ума и повесился на старой березе тут же в парке.

А теперь предоставим слово истории — мемуарам и документам. Речь идет о том знаменательном дне 1785 года, когда Екатерина II соизволила осмотреть дворец, завершенный великим зодчим Баженовым после неустанных десятилетних трудов. Очевидец события сенатор И. И. Козлов вспоминал: «Назначен день для обозрения зданий, и с отличным благоволением приказано Баженову представить там жену и детей. Дворец не понравился; государыня, в гневе возвращаясь к экипажам, приказывает начальнику Кремлевской экспедиции Михаилу Михайловичу Измайлову сломать оный до основания».

Наряду с записками сенатора Козлова и другими свидетельствами очевидцев, существует еще один, чрезвычайно любопытный документ, касающийся царицынской трагедии 1785 года. Это собственноручное письмо Екатерины к барону Гримму. В нем императрица писала о себе в третьем лице: «…никогда несчастье не бывает одиноким; утверждают, что новые известия, пришедшие из Петербурга и полученные ее величеством при въезде в Царицын, очень встревожили императрицу. Она не нашла нужным сообщить об этом кому-либо из лиц своей свиты и очень ловко придумала возражения против постройки дворца. Своды ей показались слишком тяжелыми, комнаты слишком низкими, будуары слишком тесными, залы темными, лестницы узкими, и так как деньги редки, а хлеб дорог, она очень пожалела о той сумме, которая была затрачена на постройку дворца. Потом она пустилась по окольным лесным дорогам по направлению снова к Коломенскому и с большой поспешностью закончила свои дела для внезапного отъезда из Москвы».