Марк Уральский - Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)

Характерно, что о своем приятеле, тоже двуязычном поэте-символисте Юргисе Балтрушайтисе, Гиппиус в таком контексте никогда не упоминала.

Итак, в исторической ретроспективе эксцессы юдобоязни со стороны русских писателей, опасавшихся конкуренции со стороны бойких еврейских авторов, понятны и на европейском фоне не оригинальны. И хотя в целом буйная еврейская литературная поросль конкурировать на равных с маститыми русскими писателями не могла, именно из ее среды вышли на первые роли Осип Мандельштам и Борис Пастернак.

Единственной литературной сценой, на которой евреи, как казалось многим современникам, задавали тон, была газетная публицистика и литературно-художественная критика. Но и здесь среди дореволюционных публицистов первого ряда, к которым, кстати говоря, относился и О. Дымов, этнических евреев раз-два и обчелся.

Имелась только одна область литературы, где, действительно, очень успешно подвизались литераторы-евреи — сатира и юмор. А.И. Куприн писал в статье-некрологе Саше Черному: «Что и говорить, у нас было много талантливейших писателей, составляющих нашу национальную гордость, но юмор нам не давался. От ямщика до первого поэта мы все поем уныло» 177.

Так что «веселить» русскую публику стали евреи — конечно, не одни, а в компании с русскими собратьями по перу. Ярким примером такого содружества является журнал «Сатирикон», в котором вместе с Аркадием Аверченко, Тэффи, Потемкиным, О.Л. Д'Ором, Сашей Черным и др. активно трудился и Осип Дымов. В иллюстрированной «Всеобщей истории, обработанной “Сатириконом”» (1909), его перу принадлежит раздел «Средняя история» (иллюстрации художника К. Рудакова), в котором он бойко живописал события от падения Рима до падения Константинополя.

Не вдаваясь в детали, следует напомнить, что конфликт между охранителями (почвенниками) и прогрессистами (западниками) — типичный для России культурологический феномен. Еврейский фактор в нем всегда особенно выпирает, оказывается мишенью в полемике. Впрочем, аналогичное явление можно проследить и в западноевропейском культурном пространстве, ибо по умолчанию еврей — всегда космополит, а почвенная идеология типа «фелькиш» 178проповедует идею сугубо «народной общности», которая должна добиваться власти и проводить политику в интересах только своего этноса.

В условиях государственного антисемитизма русские «почвенники» начала XX в., как никогда в других европейских странах, могли позволить себе не стесняться в выражениях. Осип Дымов — первый еврей, ставший широко известным русским писателем и драматургом, по классификации «кусачего» В.П. Буренина однозначно принадлежал

к компании еврейских литературных клопов, загаживающих русскую литературу наглой и бездарной декадентской чепухой, которую теперь выдают за самое модное и за самое превосходное «творчество» 179.

Таким образом, Дымов стал «невозвращенцем» и в силу подобной «почвеннической» риторики 180. Оказавшись в США в весьма благоприятной для себя конъюнктурной и творческой ситуации, писатель, никогда не порывавший с идишистской культурой, свободно владевший несколькими языками, посчитал для себя за лучшее уйти из недружественного пространства русской культуры к своему исконному еврейскому «Я».

Этот поступок Дымова — удивительный и, пожалуй, единственный в своем роде прецедент. Писатель, без имени которого трудно представить себе историю русской литературы начала XX в., драматург, чьи пьесы на сценах крупнейших русских театров ставили такие выдающиеся режиссеры, как Мейерхольд и Марджанов, а в спектаклях были заняты крупнейшие русские актеры, оказавшись в Америке, в одночасье сменил гражданство, литературную ориентацию, а главное — язык. Из русского литератора, подвизавшегося во всех жанрах, он переквалифицируется в американского драматурга и новеллиста, в основном пишущего на идише. Дымов не оставляет русскую литературу совсем: печатается в русской эмигрантской прессе и, одновременно, до конца 1929-го (поразительный случай в истории эмиграции!) числится собственным корреспондентом ленинградской «Красной газеты».

Тем самым он, как и Илья Эренбург, после революции живший в основном в Германии и Франции, являлся советским журналистом на Западе. Это дало И.М. Троцкому повод публично объявить Дымова «красным».

Вторую половину 1920-х — начало 1930-х Дымов проводит в Европе. Он становится довольно известным как драматург и кинематографист 181, его пьесы идут в Германии, во Франции, не говоря уже об Америке. Многие театры, причем не только еврейские, ставят его пьесы. Он достаточно хорошо владеет четырьмя языками — русским, английским, идишем и немецким, что открывает ему двери в различные литературные сферы. Илья Троцкий поддерживал с Дымовым дружеские отношения на протяжении всей жизни, благо после Второй мировой войны они оба жили в Нью-Йорке 182. После скоропостижной кончины Дымова он написал о нем подробную и прочувственную статью-некролог 183, где приводит интересные с точки зрения биографии обоих литераторов детали венского периода их жизни:

Вена, Петербург, Берлин, Копенгаген, Цюрих, Париж и Нью-Йорк — перекрестки, где жизненные пути Осипа Дымова и мои сталкивались. Мне суждено было быть свидетелем восхождения его литературной звезды на немецкой сцене, равно как и роста его популярности среди германской пишущей братии. <...>

Мое знакомство с Осипом Дымовым восходит к моим студенческим годам в Вене. Всплыл Дымов на поверхности австрийской столицы неожиданно, став сразу центром русской академической молодежи. Ему сопутствовало не только реноме будущего литературного корифея, но и какая-то романтическая история на почве ревности и дуэли 184. Изящный, красивый остроумный, он сразу завоевал популярность. Мое положение сотрудника одной из крупных венских газет 185, равно как и корреспондента некоторых столичных и провинциальных русских органов печати, были Дымову известны. На этой почве завязалось наше знакомство, перешедшее впоследствии в дружбу. Приличное знание немецкого языка значительно способствовало Дымову в налаживании связи и с австрийским литературным миром. По тому времени два имени венских писателей царили в умах читательской массы — Артур Шницлер и Петер Альтенберг.

В орбите этих двух литературных светил обращались, словно планеты вокруг солнца, многие другие впоследствии прославившиеся писатели, завоевавшие мировую известность <...>

Быть приглашенным в дом к Артуру Шницлеру или сидеть за одним столом с Петером Альтенбергом в его «штамм-кафе» — считалось за большую честь. По характеру своей переводческой деятельности, в частности некоторых произведений Шницлера, мне приходилось бывать у него на дому. Велико было мое изумление, когда в одно из таких свиданий со Шницлером он спросил, знакомо ли мне имя Дымова? Спустя несколько дней Дымов уже был гостем четы Шницлеров, а затем и их частым посетителем. Сумел он завоевать симпатии и Петера Альтенберга и его писательского окружения.