Владимир Петрухин - Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры

Композиционная завершенность реконструируемого текста этой редакции представляется очевидной, потому что его концовка — мотив казней Божиих — «риторически» соотносится с началом, Введением, которое сохранила Новгородская первая летопись. Проблема «Введения» к Начальному своду выглядит ныне более сложной, ибо собственно введение к НПЛ содержит отсылку к некоему тексту, повествующему «о начале Русской земли и о князех, како откуду быша» (см. главу II). Этот вопрос — не праздный в отношении рассматриваемых текстов о трех Ярославичах, так как в княжеских «которах» речь шла о праве «причастия в Русской земле» (ПВЛ. С. 85): хазарская Тмутаракань (а затем и отнятые у «ляхов» Червенские города) — удел изгоев. Парадигма единовластия, свойственная эпохе, по летописи, эпохе первых князей — от Рюрика до Владимира Святославича и Ярослава, сменилась при Ярославичах представлениями о коллективном сюзеренитете братнего рода над Русской землей; для третьего Ярославича важен был исторический основополагающий прецедент. Вероятно, свод, составлявшийся при Всеволоде Ярославиче, начинался знаменитыми словами «Откуду есть пошла Руская земля» и содержал легенду о призвании трех варяжских князей, то есть представлял собой первую редакцию «Повести временных лет».

Закономерен вопрос: не отражает ли текст завещания, скорее, представления новгородского летописца (составлявшего перечень киевских князей в середине XII в. — Гиппиус 1994) об идеальном состоянии волостей и согласии триумвирата Ярославичей, нежели историческую действительность (Насонов 1969. С. 48–49; ср.: Ключевский 1987. С. 182; Пресняков 1993. С. 35–41)? Здесь можно обратить внимание на взаимную дополнительность «ряда» и «завещания»: по завещанию три сына Ярослава получают те города, которые остались без князей после распрей между потомками Владимира Святославича — Борис должен был княжить в Ростове, Глеб — в Муроме и т. д. Ростов, а с ним и Ростово-Суздальская (Северо-Восточная) Русь действительно оставались во власти линии переяславских князей — потомков Всеволода и его сына Владимира Мономаха, Муром — под рукой черниговских князей и их потомков (о судьбах Белоозера в связи с переделом отчин Ярославичей в 1170-х гг. — см. Кучкин 1984. С. 60 и сл.).

Наконец, сами три центра Среднего Поднепровья — Киев, Чернигов и Переяславль — впервые были отданы сыновьям именно Ярославом: Владимир Святославич не посадил там своих сыновей. Эти города, расположенные в древней области хазарской дани, оставались под властью киевского князя, входили в его домен — Русскую землю (в узком смысле) в Среднем Поднепровье (см. Насонов 1951 и главу III), составляли ядро Русской земли в широком смысле, к которому «тянули» окраины. С тех пор князья — потомки Ярослава, далекие от Киева, имевшие уделы в Ростово-Суздальской или Галицкой землях, требовали себе «части» в Русской земле, самого Киева или Переяславля: очевидно, без этого их положение, будучи достаточно прочным в собственных «отчинах», представлялось все же недостаточно легитимным. Не эти ли центры Русской земли — Киев, Чернигов и Переяславль — определяли число «главных» сыновей Ярослава?

Напомним, что сведения таких несхожих и явно независимых от русского летописания источников, как хроники Титмара и Скилицы, а также «Сага об Эймунде» повторяют сведения о трех братьях-князьях на Руси, при том, что у Владимира, как и у его сына Ярослава, было больше сыновей. Показательно, что именно три старших Ярославича, по летописи, решают судьбу меньших братьев и их столов.

Похоже, что правление трех князей было некоей «парадигмой» древнерусского престолонаследия, сохранявшейся и при перемене столиц. В целом эта парадигма вписывалась в ту систему «родовых отношений» князей Рюриковичей, которую обстоятельно исследовал еще в 1847 г. С. М. Соловьев, настаивавший на том, что с эпохи призвания князей и до середины XII в. «все князья суть члены одного рода, вся Русь составляет нераздельную родовую собственность» (Соловьев, Кн. XIX: 6). Специально на эту парадигму — в отношении «лествичной» системы престолонаследия, сложившейся после смерти Ярослава Мудрого — вслед за Соловьевым обратил внимание В. О. Ключевский. «В Сказании о Борисе и Глебе […] читаем, что Ярослав оставил наследниками и преемниками своего престола не всех пятерых своих сыновей, а только троих старших. Это известная норма родовых отношений, ставшая потом одной из основ местничества. По этой норме в сложной семье, состоящей из братьев с их семействами, то есть из дядей и племянников, первое, властное поколение состоит только из трех старших братьев, а остальные, младшие братья, отодвигаются во второе, подвластное поколение, приравниваются к племянникам: по местническому счету старший племянник четвертому дяде в версту (уравнивается в правах. — В. П.), причем в числе дядей считается и отец племянника» (Ключевский 1987. С. 182).

Виднейший исследователь русского княжого права А. Е. Пресняков (1993. С. 24–25) считал, однако, что построения Ключевского основываются на одном лишь примере трех Ярославичей (что, как мы видели, не вполне справедливо) и что понятие «генеалогической отчины» у Ключевского «столь отвлеченно, что едва ли могло быть усвоено конкретным мышлением древнерусского князя».

В принципе скепсис Преснякова в отношении генеалогической отчины, равно как и в отношении «родовой теории», оправдан, во всяком случае, в том смысле, что «родовые отношения» старшинства регулярно нарушались во время княжеских усобиц (не говоря уже о местничестве — позднейшей феодальной иерархии «думных людей» при царском дворе в XVI–XVII вв., которая лишь по форме напоминала княжий двор домонгольской Руси). Верно, что, когда в 1073 г. «въздвиже дьявол котору в братьи сей Ярославичих» и Святослав с Всеволодом изгнали Изяслава из Киева, у власти оказалось два брата: Всеволод занял черниговский стол, оставив за собой Переяславль, но в этом и заключалось «преступление против заповеди отней» и Божьей.

Представления о самостоятельном значении столов — Киевского, Черниговского и Переяславского — частей Русской земли в узком смысле, вне зависимости от того, кто из князей занимал тот или иной стол в данный момент, сохранялось на протяжении всего древнерусского периода. Более того, увековечить эти жребии стремились сами Ярославичи — единая киевская митрополия была разделена на три: Киевскую, Черниговскую и Переяславскую (ср.: Щапов 1989. С. 56 и сл.; Назаренко 1995. С. 87 и сл.).

Это разделение было упразднено при единодержавном княжении Всеволода, но и формировалось оно, судя по первому упоминанию двух митрополитов в связи с последним совместным деянием трех Ярославичей, не сразу: о перезахоронении мощей Бориса и Глеба в Вышгороде (1072 г.) говорится, что «совокупивъше ся вься братия Изяслав, Святослав и Всеволод, митрополит Георгий кыевьскый и другый Неофит чьрниговскый, и епископ Петр переяславьскый» (Усп. сб.: 62). Давно предполагалось (Л. Мюллер), что разделение митрополии на Киевскую и Черниговскую было связано с разделением Ярославом и Мстиславом Черниговским Русской земли «по Днепру» в 1026 г. (ПВЛ. С. 65; напомним о неясной судьбе — и «жребии» — третьего уцелевшего в «кривичском» Пскове брата Судислава). Показательно при этом, что Переяславская митрополия была выделена после 1072 г. — тогда, когда Всеволод княжил уже в Чернигове. Тем не менее «жребий» Всеволода сохранялся — вместе с «тянущими» к нему землями в Поволжье, в Ростове и Суздале, относящимися к переяславскому диоцезу (ср.: Щапов 1989. С. 61–62).